Трайбека, дубль семнадцать

Бела Гершгорин

Кинофестиваль в манхэттенской Трайбеке, шестнадцатый по счету, сладостно будоражит город! Это всегда праздник, отец-основатель Роберт де Ниро – сед, но в седле, исполнительный директор Джейн Розенталь – при нем.  За прошедшие годы здесь представляли свои фильмы режиссеры более восьмидесяти стран (почему-то в фестивальном справочнике Палестина обозначена именно страной – ну хорошо, спишем на редакторский недогляд…) Нынешней весной – просто обвал малобюджеток, снятых совсем юными – но есть и фильмы-события, вроде «Манифеста» берлинца Джулиана Розенфельдта с невероятной Кейт Бланшетт в главной роли – точнее, целого сонма ролей. Отсюда, от обилия кинопродукции,  и несколько бестолковое расписание, и необходимость жертвовать интересными встречами, конференциями и церемониями с коктейлем в пользу очередного манящего просмотра. Заданных тем нет – но, как верно заметила мисс Розенталь, «хорошая история – это хорошая история».

Таковых – не переизбыток. В этом сезоне программа изобилует документалистикой – и хотя к документальному кино у меня подчеркнутое почтение, но бесчисленные леворадикальные перепевы о гибнущей окружающей среде,  истерия на тему расового неравенства и полицейского насилии гасят желание смотреть. В последние годы набрала обороты тема невинно осужденных – и хотя True Conviction  повествует о реальных людях, которые выбрались из-за решетки и решили помогать тем, кто попал в тюрьму ошибочно, у меня осталось ощущение некой неубедительности: юристы-самозванцы били в основном  на жалость, доказательность оставляла желать лучшего.   

Кадр из фильма “Abundant Acreage available”

«Abundant Acreage available», режиссер Ангус МакЛаклан. Перевожу название как «Имеются обширные угодья». Пейзаж среднезападный, серый – и счастья нет. Вот так сразу, априори – ну, даже не пунктиром…  Брат и сестра, немолодые, говорящие скупо, только что кремировали папу, умершего от рака. Сюжет частый, едва ли не растасканный – только ведь много чего в жизни повторимо. Они предают урночку каменистой земле и дочь плачет, но не сильно – а набожный сын возносит молитву, утешая себя и младшую, что все хорошо, родитель уже не мучается болью. Они грузят в кузов ненужные предметы ухода за больным, его инвалидное кресло – молча, без бурных рыданий, но лучше б в голос… (я вот недавно друга потеряла, тоже клятая онкология – таким бесшумным «нарезом по сердцу моему» экран еще не водил).

Кто они – Джесси (Терри Кини)  и Трэси (глубоко мной почитаемая Эми Райан)? Он – кряжистый, бородатый, хорош лицом, но как-то слишком уж подчеркнуто набожен: нужно ли богу, чтоб ему служили так театрально… Потом окажется – бывший алкоголик, ставший отцом в девятнадцать и потерявший дитя по пьяному делу: заснул, а трехлетка вылез из коляски и свалился в реку. И у горе-родителя появился Бог… Она не то чтоб серая мышка – скорее, луковка подснежника, так никогда и не пробившего мерзлую почву. Сказать «поблекла» – ошибиться: не цвела вовсе (то ли на дураков везло, то ли единственный зоркий прошел стороной).  Да, счастья, тягостно повторяю,  нет – но есть хотя бы покой и воля: своя ферма, бескрайние поля, живи, хозяйствуй. И тут появляются странные трое, которые ставят палатку на краю не принадлежащего им поля и заваливаются спать в походных мешках. Разбуженные светом фонарика недоумевающих Джесси и  Трэси, чужаки начинают лепетать какую-то сомнительную ерунду о цели прихода в эту глушь.

Вот тут-то у зрителя холодеет под сердцем: душегубы, вызнали клад и пришли со злым умыслом! Или просто облизнулись на солидную собственность и задумали аферу. И чем более тише и смущенней изъясняется старший, тем явственней перед нашими глазами раскроенные черепа сестры и брата: вот-вот… Но пришельцы как-то не спешат с воплощением злодеяния – все рассказывают путаную историю своего детства – ба, да их родители владели этой фермой! Трэси закипает тихим гневом: что же хотят непрошеные гости – выкупить ее родной дом назад? Дальше – вообще тихий бред: иноческая душа Джесси заявляет, что ферму следует отдать тому, кому она изначально принадлежала. Не продать, а отдать – они с сестрой не пропадут, а божье дело должно быть сделано. Наваждение продолжается, измотанная идиотизмом происходящего Трэси уже через силу пытается наладить человеческий контакт с каждым из братцев в отдельности: но благородный старый так ничего путем и не проясняет, сумасшедший средний, калека после инсульта, начинает говорить несусветные скабрезности, а младший, Чарльз, самый закрытый из всех, вдруг всматривается и видит перед собой женщину…

       В сценарии – ни единой погони, верх эмоционального выплеска – крики на кухне, а самая сексуальная сцена – это когда целомудренный Чарльз прикладывает к маленькой кровоточащей ранке на ладони Трэси марлевую салфеточку – и они смотрят друг на друга чуть дольше, чем раньше.

Вот уже и готов голливудский сюжет в среднезападных тонах: вот сейчас они стесненно улыбнутся друг другу – и начнется нормальная жизнь вдвоем, при земле и технике, домовито. Но неожиданно обрушиваются две смерти подряд – благообразный старший и охальник средний становятся горстями пепла в двух новых урнах. Значит, счастье будет пополам с тоской непомерных утрат – и тут Чарльз произносит неожиданное и отрешенное: «Хочу домой…» Домой – это во Флориду, где у него теперь своя комната, тишь, покой, и не надо петь со старшими за столом, когда не хочется, и не надо бесконечно жалеть больных, когда запасы жалости исчерпались до дна.  Плохой человек? Трэси прощается и плачет по нему, плохому.

Это фильм о том, что бог не дает гарантий. Может забрать все в единый миг. Может поманить призраком радости – и немедленно показать ее изнанку. Отлично понимаю тех, кто скажет «депрессивно» и на «угодья» эти самые не пойдет. Только ведь на свете заведено так: счастье – у других.  Не замечали? Значит, вы из других.  Конечно, обобранным созданиям Всевышнего не возбраняется бушевать, выражая протест – только зачем…   

Эта нехитро запечатленная среднезападная жизнь поразительно перекликается с другой лентой, снятой чехом Богданом Сламой. Название перевести мудрено: Ice Mother – «ледяная мама»? Какая там ледяная – патриархальная, услужливая… Пожилая вдова Хана (Зузана Кронерова) тянет на себе старый ветшающий дом,  отчаянно пытается создать уют и религиозно, истово готовит каждую субботу обед для большого семейства. Сыновья приходят с женами и детками, на стол как венец семейного счастья водружается большая фарфоровая супница – и хотя переливать в нее суп из кастрюли страшно неудобно (хозяйка не раз ошпаривала руку), но покуситься на этот атрибут она не смеет, обычай заведен мужем. Сыночки у нее те еще: один хорош собой, богат – и бесконечно хамит матери (хотя откровенно боится своей змеи-жены и маленького сына, совершенно одуревшего от айпэда)  Отпрыск второй – неудачливый аферист, просадивший деньги, запутавшийся в долгах… Так бы и шло существование Ханы от субботы до субботы, с возней у плиты, с душемотательными перебранками сыновей, если бы в один из холодных дней во время прогулки с внуком она не увидела пожилого купальщика-моржа, который явно не выдержал испытание ледяной водой и элементарно шел ко дну. Хана ринулась за ним – как была, в пальто и сапогах – и вытянула на берег свою золотую рыбку, своего Брону, Бронислава, который станет богом и солнцем.

Фильм начисто лишен артхаусных примет – но автор унаследовал просто формановскую зоркость! От напряжения, которое тяжелым облаком висит над очередной семейной трапезой, ломит виски. Какие лица, какие характеры…Ничего не помню целомудренней откровенной постельной сцены, когда Хана и Брона – погрузневшие старики, стесняющиеся собственной плоти, пыхтят в безуспешной попытке соития, и как женщина, традиционно более альтруистичная, чем мужчина, утешает его: все хорошо, мне главное – быть с тобой.

Так довольно! Отречемся от старого дома, продадим его, предварительно грохнув об пол чертову супницу.  И вдруг – ау, герои среднезападной драмы… – Брона произносит убийственное: «Я возвращаюсь туда…» Туда – это где законная жена, молодая, но с лицом жестким, и сын неопределенного возраста, но с лицом добродушным: детки, страдающие болезнью Дауна – они такие, незлобивые…

Вот и сердце – в угли, вот героиня почти спокойно плывет в ледяной воде. Одна – не боится, дыхание ровное  – натренировалась. На старости лет выучится и другому – не зависеть от мужчин, слабых, жалующихся и жалких, постыдно сосредоточенных только на собственной персоне.

Кадр из фильма Holy Air

…Кино Израиля продолжает вызывать у меня неизменное восхищение. Оно стоит в мировом кинематографе таким задиристым особнячком: есть картины сильней, есть вызывающие несогласие  – но всякий раз это словно свидание с  родней. Эмоций на экране, как водится,  в некотором избытке – только пусть они голосят себе на доброе здоровье, дорогие свои.  Однако «Святой воздух» (Holy Air) Шеди Шрура оказался моментами смешной комедией без претензий даже на минимум психологизма, а «Свадебный план» Рамы Бурштейн как-то по особому тронул душу.

Михал (Ноа Коолер) – ортодоксальная еврейка, готовится к свадьбе. Но за месяц до церемонии, когда и место для торжества зарезервировано, и гости приглашены, жених сражает невесту признанием, что не любит ее. Для  вышколенного хасида, живущего по тысяче догм и установлений, в высшей степени странно. Михал сражена – но она не отменяет свадьбу, решив положиться на Всевышнего.  Начинает ходить по устроенным свиданиям – одно оказывается другого провальней. Встречает местную рок-звезду Йоса (Оз Зехави) – и расстается: это был бы брак двух обреченных на одно несчастье. Отправляется к свахе еще раз, сводне положено быть медоточивой – но та звучит почти зло: «Чего ты хочешь?» Михал начинает лепетать возвышенное, но неубедительное – и та подвергает ее страшной  процедуре дознания – мажет рыбьей слизью ее лицо, и снова почти в крик: «Чего ты хочешь? Не лги себе!»  Вот тут-то героиня, в слезах и унижении, начинает признаваться: боязно, что уже не так молода, страшно остаться одной, унизительно, что кинута…  

Корреспонденты сайта «Гнилые помидоры» обрушились на режиссера – кто за якобы надуманность коллизии, кто за конец, в итоге все-таки подсахаренный. Хорош подсахаренный… Только что отчаянная была между небом и землей: она в белом, стол накрыт, гости идут – а суженый еще неизвестен,  родным стыдно. Но ведь ты – верующая, по вере воздастся, чего ж опасаться… А у нее под слоем безукоризненно нанесенный косметики – испарина ужаса. Эта якобы комедия, снятая довольно скупыми средствами – сплошные крупные планы, съемок на натуре всего ничего, интерьеры откровенно убоги… – поднимает далеко не комедийный вопрос о вере подлинной и инсценированной, о судьбе, которую положено принимать – но не с тупостью овцы.  Последние кадры дорогого стоят, что бы ни там твердили про голливудский конец:  Михал в домашнем, на голове – сильно портящий громоздкий головной убор, но теперь ей так положено, ибо – жена. В глазах нет искрящегося счастья, есть тихое, похожее на замершее удивление: сбылось.

Дело ведь не в разрешении фабулы, а в исследовании предела, порога… А еще сердце мое просто зашлось от старой песни «За окошком свету мало», которую с советской эстрады пела в свое время Зыкина, а для узкой детсадовской аудитории, к умилению воспитательниц – я, малолетка. В фильме «Свадебный план» она потрясающе звучит на иврите: советская матрона пела назидательно, а Йос, при том, что избалованный любимец всех женщин человечества – поет-повествует о печали тысяч невыплаканных слез.  

Наверное,  мне следует поумерить зашкаливающую сентиментальность: кино – это ведь не «стори» в чистом виде, для повествований хватило бы литературы. Да и темы повторяемы, а вот форма – форма на нынешнем этапе развития кинематографа просто обязана быть изысканной. Что, кино не может быть простоватым? Отчего же: лютик и незабудка имеют право цвести даже при том, что у природы есть буйство роз.

В следующий раз я надеюсь рассказать о представленном на фестивале совершенно колдовском эстонском фильме «Ноябрь», которому и цвета не понадобилось…