Смерть на крыше

Светлана Храмова

Лелина мама, благообразная старушка, беспрестанно за Лелю волнуясь и желая добра, пересылала дочери книги – домашнюю библиотеку на русском языке.

Жила Леля в центре Амстердама, чем очень гордилась. Несомненное достижение, за которым стояли поступки, выстраивавшиеся в стройную систему действий вполне благоразумной женщины. Квартира – следствие фиктивного брака с голландцем, вовремя подвернувшимся. Частое дело, никто не спорит. Но голландца Леля настолько потрясла наивностью голубых глаз, а главное – упрямой последовательностью в этой  наивности, что квартиру он по собственной инициативе на нее переписал и продолжал иногда наведываться в гости, чтобы безгрешную мыслями Лелю хоть иногда видеть.

Дарья Михайловна позднее и сама переместилась в Европу, к дочери поближе. И пенсия побольше, и социальные блага радуют, а любимые книги уже здесь. Вполне объяснимая забота о том, как обеспечить счастливую старость, учитывая, что в Москве у нее никаких перспектив: супруг от безделья окончательно скурвился, а кремлевские пайки стали воспоминанием.

Оказавшись в Германии она окончательно поняла, что терпеть мужнины измены не в состоянии, да и незачем. Жили они на пособие, и никакой разницы теперь – вместе или порознь. Сексуальные забавы стареющего проказника продолжались, что в маленьком городе не скроешь. На Дарью Михайловну показывали пальцем и посмеивались.

Она рассудила и предпочла одиночество, целиком сосредоточившись на проблемах дочери. И тут же запричитала: «что ж у тебя, Леля, личная жизнь не складывается»!

К тому времени Леля, обосновавшаяся неподалеку от Мюзиумплейн, тратила честно заработанные деньги на молодого гастарбайтера из Днепропетровска. Постепенно выяснилось, что молодой друг Миша – хотя ни фига он не молодой, 38 годков уже, зрелый дядька, – хронический алкоголик.

Так вот, друг Миша жил у Лели четыре года. Вначале парень трепетно соблюдал  правила хорошего поведения. Как дворняжка приблудная, которая первое время очень боится на улице оказаться. Потом хвостик перестает дрожать от холода, собачка осваивается и ведет себя, как привыкла во время долгой уличной жизни: писает, где попало, лезет носом в мусорные баки, пьет воду из сточной канавы и так далее. В случае с Мишей – это почти не преувеличение, с натуры все. Чуточку, может, реальность гиперболизирована, но самое что ни на есть чуть-чуть.

Приехал парень без профессии из города Днепропетровска прямо в Амстердам. По обычной визе. Страстно желал закрепиться в городе каналов и легких наркотиков. Наркотики, правда, его не интересовали, он больше водку любил. С пивом. А пиво, как известно, с рыбой хорошо идет.

И встретил такой вот паренек Лелю, овладевшую достойной профессией и уже освободившуюся от Джона, донимавшего ее долгие годы. В общем, встретил Миша очень в его понимании благоустроенную женщину на несколько лет старше. И начался у них полный внутренний комфорт. Миша чувствует, что совсем немного усилий – и он останется в Амстердаме, а Леле нравится ощущение превосходства и удачливости. Счастливая  любовь пришла вовремя.

Леля ощущает власть над мужчиной. Что нетрудно, Миша гол как сокол и бессмысленен, как футбольный матч инвалидов-колясочников во время дождя. Пленительный период в жизни совсем неплохо пережить при одном условии: нужно остановиться вовремя. Ведь сам по себе матч инвалидов Леле неинтересен. Ее привлекает, что образ наивной добродетели можно длить и длить, до бесконечности.

Такие игры смертельны. Как любые игры, даже классики на асфальте небезопасны – девчонка пружинкой  на одной ноге вспрыгивает, как воробышек, что скачет по крыше от нечего делать. Или пригрезилось воробышку что-то. Воробышек может и с крыши свалиться, но ему крылышками затрепыхать и взвиться – плевое дело, если не мертвый. А девчонка, если увлечется расчерченными во дворе квадратиками и начнет рекорды по прыжкам ставить – может и поломать что-нибудь. Хрупкая она, девчонка. Крыльев  нету, а задора и доверчивости хоть отбавляй. Не годится девчонке забывать правила игры в классики. Потихонечку лучше прыгать, не всерьез. Понарошку. Пока домой не позовут.

Выдержав первое время, как отличник по сдаче норм ГТО – постоянно трезвый и восторженный, беглый днепропетровец делал собственными руками затянувшийся до бесконечности ремонт в небольшой Лелиной квартире. Как партнер Лели, Миша отстоял право на проживание в Голландии. Вследствие большой любви, охватившей Мишу и Лелю, правительство европейской страны позволило Мише расположиться на постоянное проживание и чувствовать себя, как дома. Миша так и поступил – приходил все позже, ремонт квартиры практически остановил, так и не принявшись за спальню. У него появилось много друзей, с которыми он беспрестанно напивался и на которых щедро тратил как свои (ему не жалко, просто деньги нечасто водились), так и Лелины деньги.

Через два года Леля поняла, что выдержать такую жизнь не в состоянии, да и как тут выдержать – на работу она уходит рано, а пьяный Мишка засыпает в четыре утра – со скандалом и выяснением отношений.

Так Леля привыкла напрягаться при одном виде Мишки. Привычка зафиксировалась  и перешла в рефлекс: как только видит любимого, так и впадает в ступор.

Но секс происходил исправно, с придыханиями и вскриками, как положено. Как в фильмах про любовь, к которым Леля пристрастилась еще в период бурного романа с интеллектуалом Джоном. Леле нравилось, что Мишка ей изменяет с водкой, а не с бабами. Она никому этого не говорила, но ценила в Мишке верность и преданность. И когда Мишка начинал как-то по-особенному смотреть (что случалось в самые неподходящие моменты – иногда в гостях они подолгу запирались в ванной, иногда подъезды старых домов становились временным приютом), Леля заливалась румянцем и покорно замирала в ожидании. Стоило Мишке медленно повести ладонью вниз, поглаживая спину, как она издавала первый, вначале едва слышимый стон.

Часто они громко ссорились: Леля возмущалась, а Мишка яростно доказывал, что не имеет никакого значения, где и с кем он пил. Хлопал дверью и уходил, а Леля  долго потом стояла посреди комнаты, не зная, куда себя деть, как успокоиться. Не могла уснуть и ненавидела себя за покорность.

Мишка неизменно возвращался. Тогда она чувствовала, что превращается в послушную его движениям кошку или даже пантеру. Непонятно ей, в кого она превращается. Леля испытывала наслаждение – изнуряющее, как вибрация грозящей оборваться скрипичной струны. Испытывала блаженство, разливающееся теплотой и негой, но даже выпадая из сознания, как из туфель, когда ногами над пропастью болтаешь, а они соскальзывают, – знала, что потом снова будет топать ногами и кричать, что не потерпит! Не может видеть его ни минуты! Козел он, мразь  подзаборная!

Наутро будет обзванивать подруг, рассказывая, как плохо Мишка поступил, как по – скотски напился, а потом приставал к ней, дыша перегаром в шею. И будет удивляться, зачем подруги в сотый раз выслушивают эту ахинею. Она опасалась, что кто-то из них прознает тайну. Подруги тайну знали, но кивали сочувственно. Понимали, что Леле все нравится, только страшно, что Мишка уйдет насовсем. Как хорошо – законы в Голландии работают медленно, как сказка, которая неторопливо сказывается, и Мишка еще долго не сможет бросить ее. Ведь его – грязного, пьяного и грубого – Леля любит без памяти, хотя ей должно быть стыдно, она это знает.

Два года назад Леля все-таки выгнала Мишку практически на улицу. Когда стало понятно, – либо всех подруг потеряет, сопереживать они больше не могут, – либо пора менять ситуацию, квартира-то у ней собственная. Тем, что деваться некуда, не оправдаешься. Полгода промаялась от одиночества и неудовлетворенности, так корова страдает, когда долго недоенная стоит.

Леля учуяла запах одиночества. Женского одиночества. Испугалась. Тело будто стреножило испугом. Не знала Леля, о чем думать и чем себя занять.

Работа есть. Друзья есть. Но голова, так или иначе, думать только о мужиках привыкла. Ну и о кинематографе, это со времен Джона осталось. Изгнанный когда-то Джон теперь являлся чуть ли не каждый день, но полезен разве что для пополнения коллекции нестандартных мыслей и выражений, которые в его отсутствие Леля попросту забывала.

Джон пользовался бесплатным Интернетом, смотрел русское телевидение, и они вместе возмущались низким качеством съемок и безвкусными шутками, упорно продолжая смотреть развлекательные программы чуть ли не ежевечерне. Джон не в счет, он постоянно охмурял каких-то русских девок, мечтающих бросить голландских мужей, внушая им, что он автор сценариев и кинорежиссер. Девки велись с упоением, вновь прибывших всегда достаточно, а импозантный свободный художник дважды одну и ту же барышню видеть не мог, наутро исчезал бесследно. Это за ним смолоду водилось – спал с кем попало, но одноразово. Леля называла Джона крестом, который она несет. Не выгонять же его, он такой неустроенный!

Иногда Джон починял что-то на кухне, иногда кота сторожил – какая-то радость от него была, а главное, Леле необходимо присутствие мужчины в доме. Даже если мужчина из прошлого и дурой время от времени клеймит, но это он не со зла, а от расстроенных нервов.

Через полгода она пустила Мишку обратно. Но не так, чтобы жить вместе, нет. Теперь у Лели более прогрессивные взгляды. Она много думала и решила: мы будем встречаться по выходным. Это она сообщила она Мишке с видом величайшего к нему снисхождения. Мысль интересная, конечно, особенно если вспомнить о том, что песик как был дворовой, так и остался. Набегается, в грязи вываляется – и к хозяйке на выходные заглянет.

Очередной подруге Леля по телефону исповедовалась:

– У меня спутниковая тарелка в окне. Заставили убрать: не положено, антенна не должна в окне стоять, историческая часть города, общий вид дома портится. Они тут сдвинуты на правилах, исполнять требуют неукоснительно. А мне необходимы программы на русском, иначе чувствую себя в ссылке. Вызвала мастера, турок какой-то пришел тарелку переносить на крышу. Но ему нужно плиты каменные подавать, чтобы антенну прижать. Мишке позвонила, обещал помочь. Именно помочь, понимаешь! И не пришел. Я сама четыре плиты или больше, не помню, – по одной протискивала в слуховое окно. Спина теперь болит. Ну, как тебе нравится? Такого еще не было!

И ведь знает, что мне нужна помощь. Это даже не про отношения. А он не пришел и даже не позвонил! Вообще пропал, представляешь?

Подруга очень хорошо это представляла. Мужчина уж и не знает, что еще сделать, почти криком кричит: отношения кончились! Юлит, изворачивается, чтоб заставить женщину обидеться, наговорить ему гадостей. Тогда можно будет обидеться и сказать: я все готов для тебя сделать, а ты не хочешь понять! – ну и так далее. Доступно для понимания только то, что друг линяет, но не в открытую, а как-то хитроумно, огородами уползает. Петляет и темнит. Потому что денег должен и вообще.

Невозможно вынести укоризненный взор беспомощной женщины, которая тебе помогла, а ты ее бросаешь одну. Сыт по горло. Через полгода знакомства насытился, но танго любви танцевал значительно дольше. Дотанцевался до стены танцзала (по-здешнему ballroom), в стену этого помещения головой бьешь в истерике – а голова уже не выдерживает и нервы сдают.

И ежесекундное: хоть бы все это кончилось! Привязчивая Леля, доброта ее и наивность, укоризненные взоры пусть вжик – и бритвой отрежутся, и начнется просто Амстердам. В котором он, Мишка, никому ничего не должен, где можно расслабиться, ничего не делать, бесконечно втирать про какие-то причины опозданий заказчикам, а самому пить пиво в джаз-клубе, по ночам пить и обалдевать от счастья. А потом завалиться к другу Кольке, а с ним пара девочек молоденьких живут, квартиру делят, и всегда там Мишке есть место. Без проблем и нотаций. Без нравоучений этих, – у-у-у, жуть какая, одно и то же по три часа подряд! Иногда хочется Лельке куклу принести, манекен любой из витрины «Армани», например, выдрать – люби, пока не устанешь! Зачем тебе я, живой и здоровый, для всех привлекательный, и совершенно тебя не желающий не то, чтобы знать – помнить?

Вскоре на Амстердам обрушились штормы с градом и дождем, пройти по улице невозможно. Только незащищенные велосипедисты, как они назывались в правилах движения, продолжали усложнять жизнь автомобилистам и передвигались в привычном количестве. Незащищенные, но мужественные велосипедисты, неутомимые борцы с выхлопными газами на улице и тратой  денег на транспортные расходы. За изящество форм и спортивность! – так и подмывало произнести в качестве тоста на банкете. Или если пригласят ленточку веломарафона перерезать. Но отчего ж они такие толстомясые в большинстве своем, при неустанных тренировках на улицах городов маленькой, но свободолюбивой страны?

«Наша маленькая, но свободолюбивая страна». А что, большая страна свободу не любит? Заладили – как только маленькая, так сразу свободолюбивая.

Или: «Наша маленькая, но гордая страна». Опять-таки, если страна побольше – то не гордая и сиротки в ней живут, родства не помнящие?

Один из штормов – чуть ли не самый первый из череды разрушительных залпов стихии, когда летали обрывки непрочно установленных билбордов, обрывались дорожные указатели и вывески, трещали угрожающе столбы с проводами, – сорвал кабель с крыши Лелиного дома. Вновь установленная антенна сигналов больше не принимала, экран не светился. Не озвучивал шутки беззаботных комедиантов. Только серые полосы и невнятный треск. Лелю это бесило и заставляло нервничать. Лишало равновесия. Нарушало покой и отнимало уверенность в завтрашнем дне. Рутина ведь муторна, но успокаивает. Дает ощущение, что завтра будет не хуже, чем вчера.

Нарушение рутины – как приговор. Начинаешь непредвиденное по всем фронтам ждать. Ждешь катастрофы. Скорей-скорей, верните пункты расписания на место. Что нам не нравилось – пусть снова не нравится, please!

Хотя иные изменения только к лучшему происходят. Страсти успокаиваются, позитивность общего настроя восстанавливается, глядишь, гораздо симпатичнее устроилось. Образовалось, а так страшно казалось. Поначалу.

Катастрофа сама по себе тоже всего лишь изменение распорядка. Смотря, как относиться к происходящему. Человек, когда в здравом уме и твердой памяти, способен любые сдвиги грунта пережить и радоваться новому опыту. Вывернуть ситуацию во благо или хоть точечно пользу извлечь: а как бы я иначе узнал, что так бывает?

Катастрофу мы в себе носим. Когда ослабли, устали, поглупели. Когда на жизнь обиделись. По-разному бывает.

В конце концов, Леля добилась того, что Мишка явился с антенной пособить. Сделает по-человечески, а не как тот турок, что получил с беспомощной женщины пятьдесят евро за некачественную работу. Тот, кстати, снова прийти не захотел, и деньги не прельстили. «Помочь ничем не могу. Тарелку ветром снесет. Высоко, центр города, нормы надо соблюдать, а места специального нет. Я вам крышу продолблю, она течь начнет, а кабель все равно оборвется. Извини, Наташа, не приду». Леля сто раз говорила, что она не Наташа, да только туркам бесполезно объяснять. Для них одно имя есть для русской женщины, в каком бы возрасте она ни была.

Мишка явился пьяный. Не так, чтобы очень, но ощутимо. У Лели даже появился соблазн закатить истерику и прогнать его, потом позвонить кому-то из подруг и выплакаться по телефону. Но она сдержалась. Телевидение необходимо, а Мишка уже здесь. Остальное потом.

Робкие поначалу порывы ветра ее не смущали. Она не боялась ветра. Она боялась одиночества. И решила Мишку не раздражать.

– Может, ты поешь что-нибудь? – спросила Леля, участливо глядя на него.

Мишка дернулся от неожиданной теплоты в ее голосе.

– Поем, но потом, Лёлик, – терпеть не могла, когда он так ее называл, манеры эти деревенские! – но промолчала. Мишка продолжил, почувствовав себя уютно с ней, как давно уже не чувствовал:

– Ветер начинается, надо спешить. Пойдем, покажешь, что там и как.

Они поднялись на пятый этаж, потом влезли на чердак через диковинное отверстие – дом ведь четыреста лет стоит!

Леля высунулась в слуховое окно, указывая на тарелку, стоящую рядом:

– Вот тарелка, а кабель нужно по крыше проверять. Где обрыв – понятия не имею!

– Тогда вперед, дорогая, – ласкающий взгляд прищуренных серых глаз, Леля невольно вздрогнула. – Крыша у тебя прочная, что ей сделается? Раньше, небось, мефрау на романтические свидания по ней бегали, – он стоял сзади, и вдруг обхватил левой рукой пухлую Лелину попку, когда спина уже практически за окном была, Леля влезала на крышу и сосредоточилась на этом. Она не готова оказалась к повороту событий, систему просто заклинило. Ласки становились все ощутимей, Леля такого ни разу в жизни не испытывала.

Мишка уже стягивал с нее джинсы вместе с трусиками, и к изгибам покорным прикасался и знал, как именно трогать, – хорошо знал, сволочь востроглазая, как же я его люблю!

В общем, после первых десяти секунд подобных движений Леля уже не помнила, где находится. Только хотела ему помочь, чтобы удобней. Леля нагибалась вниз, руками скользя по крыше, расслабляя ягодицы, как только могла, одновременно освобождая для Мишки место, там же так мало места на лесенке, он стоит за спиной, а вдруг сорвется! Боже упаси!

– Мишенька, ты руками за раму держись, окно узкое, а рама толстая, смотри, – почти неосознанно  простонала Леля. – Мишенька, мне так хорошо, это просто сон. А-а-а, – вскрикнула, потом стихла в изнеможении. – Ну, миленький, еще, еще, вот так, счастье мое, только ты один можешь! И не бойся, я держусь, я крепко держусь! Ты чудо!

Она все повторяла, что она держится и что он чудо, что держится и что чудо.

Про чудо трудно сказать, что там происходило, да только ни фига она не держалась и съезжала по крыше ниже и ниже, подзадоривая нетрезвого глупого Мишку до тех пор, пока не съехала окончательно, а он такого не ожидал. Он истово трудился, как заказывали. Двумя руками за раму оконную схватился, осознавал происходящее смутно. Процесс его захватил. Экстрим, как полет над пропастью на тарзанке. Если везучий – то столько острых ощущений! Воспоминаний надолго хватит.

Леля ладонями по крыше скользила, быстро все произошло. Потеряла опору, да ее и не было. Думала, что уцепится, как в кино – героиня же всегда за что-то цепляется, со сто сорокового этажа летит и хватается за неоновую букву рекламы, к примеру. Или за веточку какую. Или…

Может, там и было за что хвататься, да только размякшее Лелькино тело киселем сползало по крыше безвольной и не сгруппированной массой. Конечно, все кончится хорошо, она ухватится, конечно, ухватится, тогда это забавно и приключение. Особенное и неповторимое приключение, и происходит именно с ней!

Но стало понятно, что ухватиться не удалось, и она взлетела. Увидела себя маленькой девочкой в подмосковном городке, где у бабушки Аси большой дом с садом. Бабушка Лелю любила без памяти, как никто потом не любил. Леля там до четырнадцати лет росла. Счастливо и безмятежно. Счастливо и радостно. Никогда после не было так радостно. Вообще радостно не было. Мама приехала, в Москву перевезла. И никогда потом не было хорошо. Никогда.

– Какое же тяжелое у меня тело! – пронеслось в голове у Лельки в момент, когда булыжник на мостовой принял ее голову и больше не отпустил. Тяжесть – как последнее ощущение. А через миг легкость – но не ощутилась, нет. Наступила.

И ни боли, ни тяжести. Любопытно, а что бабочка чувствует, когда в лампу крылышками влипает и застывает без движения? Или когда в ленте увязает клейкой?

И вообще, что чувствует бабочка?..