Ода Марлену

Александра Свиридова

Благодаря мудрой политике нашей партии М.Хуциев снял всего ВОСЕМЬ С ПОЛОВИНОЙ лент, но каждая – уже вошла в историю мирового кино. «Половина» – это дипломная короткометражка, фильм “Градостроители” (1950), в которой сразу был заявлен несуетный стиль повествования и несколько созерцательная манера глядеть на мир. Дебют – “Весна на Заречной улице” (1956), снятая на Одесской киностудии совместно с однокурсником Феликсом Миронером, подарила новый опыт повествования о рабочих людях – без патоки пафоса. Оператор – Петр Тодоровский. “Два Федора” (1959) – одна из первых правдивых картин о послевоенном времени. В главной роли – дебютант Василий Шукшин. Ассистент М.Хуциева – студент ВГИКа Андрей Тарковский. «Мне 20 лет или Застава Ильича” (1965) – лента, ознаменовавшая начало советской «новой волны». Оператор Маргарита Пилихина.

–  Вы за нее получили спецприз Венецианского МКФ?

– Да, но не один: я разделил его с Луисом Бунюэлем. Это был второй приз, но я был счастлив, что разделил его с Бунюэлем.

-Интересно: кому дали первый?

-“Июльский дождь” (1967) – следующий шаг.

Операторы Герман Лавров и Владимир Ошеров.

Телефильмы: “Был месяц май” (1970) – по рассказу Г. Бакланова о войне, памяти и забвении. В одной из главных ролей – Петр Тодоровский. Оператор – В. Ошеров.

«Алый парус Парижа» (1971), посвященный 100-летию Парижской коммуны.

В 1976 году вышел фильм «И всё-таки я верю», начатый М.Роммом и законченный М.Хуциевым, Э.Климовым и Г.Лавровым.

“Послесловие” (1983) – один из самых горьких фильмов мастера. Одна из лучших ролей Р.Я. Плятта. Последняя лента – “Бесконечность” – снята в 1993.

Спрашиваю в 2000 году: –  Марлен, прошло уже семь лет, что происходит?

–  Ничего. Потому что я не умею добывать деньги. Я человек гордый.. Может быть, это мой недостаток, но я думаю, что наше руководство должно знать режиссеров, которые себя зарекомендовали, и само должно им предлагать: есть ли у тебя что-то, что ты хотел бы снять?

– Где ж взять такое руководство?!

Марлен Хуциев – «культовая» фигура кинематографа 60-х годов. Невысокого роста, с характерной щеткой усов, внимательными глазами за толстыми стеклами очков, изящными подвижными руками, с негромким, чуть глуховатым голосом, – он мало похож на знаменитых режиссеров Америки. Он не выпячивает грудь колесом, не торгует вином со своим именем со своего виноградника, у него нет земель, замков и фондов «имени себя». Он ездит в метро в Москве, так же как и в Нью-Йорке, и внимательно прислушивается к гулу голосов, шуму времени, пульсу планеты.

– Режиссер – не та профессия, чтобы ходить с плеером, заткнув уши наушниками. Так можно что-то и пропустить…

–  Перспективы есть что-нибудь еще снять?

– Знаешь, ко дню рождения – мне же исполнилось три четверти! – наш министр Швыдкой ПО ТЕЛЕВИЗОРУ! – обещал дать мне денег на новую картину.

– С каких это пор вы стали верить министрам, говорящим что-либо по телевизору?

– Ну, он же при всех обещал… (несколько огорченно).

– И что тогда будет первым?

– Это смотря сколько денег дадут… (мечтательно).

– Но по замыслу готово и на большую и на малую сумму?

– Да… Это будут Толстой и Чехов…

–  На большие деньги – Толстой, на маленькие – Чехов?

–  Нет! Про них двоих хочу – про их отношения. И название придумал (шепотом произносит). Только – НИКОМУ! (заговорщицки прикладывает палец к губам).

– Молчу.

Фильмы М. Хуциева неоднократно удостаивались наград международных и отечественных кинофестивалей. Но главное – их любит зритель. Самый разный. Федерико Феллини, прибыв в шестидесятые б Москву на Международный кинофестиваль со своей картиной “Восемь с половиной”, попросил о встрече с Хуциевым. И сказал Марлену, что фильм “Мне 20 лет” показался ему удивительно близким по духу.

“Знаете, когда едешь в незнакомую страну, всегда опасаешься, что твои побуждения не разделят, не поддержат и не поймут. Вот почему меня радует такое совпадение мотивов”.

Хуциев ответил, что фильм Феллини помог ему лучше понять самого себя и что настоящий кинематограф – это глубочайшее философское раздумье над жизнью.

Эта формула применима по отношению ко всему творчеству Марлена Хуциева.

Основная тема М. Хуциева – тяга человека к человеку, поиск душевной близости и взаимопонимания, вера в жизнь и доброту людей. Хуциев-лирик создал автономный мир, в котором живут его герои по законам чести и достоинства. Неистощимый романтик, много чего повидавший на своем веку, он ни в чем не нашел достаточного для разочарования повода. Очарованный жизнью, Марлен Хуциев ухитрился заразить своей очарованностью не одно поколение людей, и потому Нью-Йорк всех возрастов аплодировал ему.

Более 20 лет Хуциев преподает во ВГИКе, заведует кафедрой режиссуры художественного фильма. И по собственному признанию, пытается не столько учить, сколько наставлять учеников, что они не должны делать ничего гадкого и пошлого.

– Представляешь, в этом году пришел парень поступать. На экзамене по русской литературе его попросили назвать основных персонажей «Евгения Онегина». Он, не задумываясь, назвал Онегина и замолчал. «Ну, еще?» – спросил педагог. «Татьяна», подумав, сказал он и замолчал навеки. «Ну, а из-за чего там вся заваруха-то была? Дуэль, страсти?…» – спросил я его. Молчит!

–  Вы выгнали его?

–  Нет. Взял. Шукшин тоже многого не  читал, когда его Ромм взял…

(По  легенде, Михаил Ильич Ромм сказал Шукшину, услышав, что тот не читал «Анну Каренину»: «Как я вам завидую! Вам столько предстоит узнать!»)

На встречах разные люди задавали самые разные вопросы.

Молодые американские кинематографисты начали с того, что Хуциев для них – прямой последователь Антониони.

– Это вечный вопрос Запада! Да не видел я тогда Антониони, не показывали его у нас! А если бы я снял немного раньше свои картины, вы бы говорили о моем влиянии на Антониони. Советская пресса даже писала обо мне «Прихвостень Антониони», когда я вообще не видел ни одного его кадра. Хотя вы правы в своих подозрениях: вообще ВНЕ влияния ничего не бывает. Итальянские неореалисты, например, никогда не скрывали того, что были подвержены влиянию нашего Пудовкина. Но в моем случае – это случайное совпадение. Антониони – замечательный режиссер, но иногда у него принципиально скучно в кадре. Я никогда не ставил перед собой такой задачи – быть принципиально скучным. Могло, конечно, и у меня так получаться, но это случайно…

–  Что вам нравится в американском кино?

–  Я очень люблю кино, которое предшествовало моей молодости в кино. Люблю корифеев американского кино – Чаплина, Орсона Уэлса. Люблю Феллини. Я был с ним знаком, и у нас даже были дружеские отношения, просто не время сейчас распространяться, да и вообще не очень люблю об этом говорить.

– Документальные съемки в ваших фильмах – насколько они импровизированы?

– В большом количестве и в большой мере. Например, сцена пикника в «Мне 20 лет». Там очень много реплик рождалось прямо во время репетиций, съемки. И вообще… Режиссер обязан готовиться к съемке, и я сам готовлюсь – продумываю съемку, но всегда оставляю возможность, чтоб что-то могло возникнуть САМО во время съемки. Потому что если ты сам все рассчитал, то ты можешь не прислушаться к чему-то, что может возникнуть у тебя же внутри. Надо быть готовым, но надо оставлять возможность для импровизации, которая может возникнуть на этой основе… Необходимое качество режиссера – держать все время глаза и уши открытыми. Режиссер не должен переставать слушать…

(Я слушаю Хуциева и понимаю, что он не слышит, как формулирует Кодекс импрессиониста. Клод Моне знал наверняка, подле какого собора раскрыть свой этюдник, но оставлял за солнцем право садиться и всходить, за туманом – падать и рассеиваться. Ничто не могло помешать ему – напротив: все было в радость и накоплением в палитру.)

– Как в фильме «Июльский дождь» возникли ветераны?

–  Когда я снимал «Мне 20 лет», мы готовили в центре Москвы режимный кадр возле Большого театра. Когда установили камеру, выбрали точку – осталось свободное время до режима – до заката – и мы случайно увидели группу людей…Случайно налетели на ветеранов. А уж в «Июльском дожде» я сразу включил этот эпизод в сценарий. В финале героиня (Евгения Уралова) входит в толпу ветеранов и видит приятеля, которого всерьез никогда не воспринимала – он такой балагур, играл на гитаре (Ю.Визбор), а оказался человеком тяжелой фронтовой судьбы…

–  Какими идеалами, какими проблемами вы жили 30 лет назад?

–  Несмотря на то, что был разрыв между идеей, которая была прокламирована, и тем, как она реализовывалась, все равно добрые мысли, высокие идеалы внушались молодому поколению.

–  Как вам кажется, учится ли поколение новых кинематографистов на тех фильмах, которые были сняты вами? Есть ли вообще преемственность поколений?

–  Они учатся, где только могут. А преемственность поколений не обязательно немедленно должна возникать. Все равно это никуда не денется. Вот почему смотрят фильмы того времени: там есть человек, человеческая идея. Человек обязательно должен знать, откуда он происходит, на какой земле он живет…

–  В “Заставе Ильича” 20-летний молодой человек встречается со своим отцом, погибшим на войне…

–  Преемственность поколений – тема более широкая. В данном случае она реализуется через попытку нового поколения найти свое место в жизни. Поиск человеком места в жизни, желание понять, для чего ты живешь, зачем ты живешь, зачем тебе это все дано – главное. Можно радоваться солнцу, красоте, друзьям, любви, но как ты сам должен отвечать этому великому дару жизни. Я человек не церковный, хотя понимаю, что там наверху что-то есть.

– Почему русское кино, при всех его богатых традициях, так плохо представлено за рубежом?

– Дело в том, что западная культура и ее представители проявляют меньший интерес к нам, чем, скажем, мы проявляли к тому, что делается на Западе. Россия более «любопытная» страна – она интересуется гораздо больше тем, что делается за рубежом. На Западе, очевидно, есть чувство самодостаточности, и их вполне устраивает то, что они сами для себя делают. А мы интересуемся, мы зовем, мы хотим видеть, а они довольны…

Задержаться подольше Хуциев не мог: в Москве по минутам расписано время актера Евгения Миронова, с которым Хуциев работает над дорогим ему проектом – двадцатисерийной  радиопьесой о Пушкине…

– Я, даже поступив во ВГИК, среди предложенных тем выделил фильм о Пушкине. Так получилось, что у нас на первом курсе были задания, связанные с Пушкиным. Студентам предлагалось использовать стихи и делать с ними что угодно. В моей жизни Пушкин возникал неоднократно. Дома было много книг, и я в довольно раннем возрасте прочел драматургию Пушкина и Лермонтова. Сам удивляюсь, как перед глазами вставало, скажем, Девичье поле из “Бориса Годунова”, другие сцены, такими скупыми ремарками у Пушкина отмеченные.  Возможно, потому, что он умел одной-двумя фразами создавать атмосферу, а фантазия ребенка дорисовывала остальное. Помню, перерисовывал иллюстрации к пушкинским сказкам.

Потом был еще факт в моей жизни: 1943 год, лето, жара, я вернулся из Телави в Тбилиси и не узнал город. Бульвары засыпаны мандариновой кожурой, они были оранжевыми, на всех углах продавались мандарины, потому что вывозить их было некуда. В это лето я зашел в универмаг, в котором купить ничего существенного было нельзя. Помню: слева на первом этаже – три гипсовых бюста Пушкина работы Витали. Стоил такой бюст три рубля. Я пошел с ним домой, придерживая снизу. Я был невысокого роста, худенький, и его голова была почти на уровне моего лица, закрывала его. Когда я работал в Одессе, вносил поправки в режиссерский сценарий фильма “Два Федора”, познакомился с Владимиром Венгеровым, который тогда ставил “Город зажигает огни”. Позже в Москве он жил в гостинице “Украина”, позвонил мне, я пришел, он сразу встретил словами: “Я жил тогда в Одессе пыльной… Там долго ясны небеса…” – и пошло. Потом пришел Виктор Некрасов с двумя бутылками сухого вина, сел на подоконник, свесив ноги; за окном шумела улица, летний день, и мы очень много читали стихов. Я был немощный тогда человек в плане здоровья, переутомился и десять дней лежал. Попросил, чтобы мне принесли Пушкина. Я читал, что-то узнавал заново, и удивительно – здоровье возвращалось ко мне, я исцелился. Было ощущение, что именно благодаря его слогу пришло исцеление. Тогда я и решил, что обязательно буду делать фильм о Пушкине. Это грустная история. Картину закрыли. Единственное, что было благородно со стороны начальства, – это то, что меня спросили, нет ли у меня какого-нибудь замысла несложного. Так я запустился с фильмом “Послесловие”. Отвлекся, потому что тогда я был в шоке. Месяц просто пролежал.

– Что происходит с вашим Пушкиным в последнее время?

– С момента, как заговорили о юбилее, меня выбрали в государственную комиссию по его подготовке. Я попробовал сразу поставить вопрос о том, что мое участие может состоять только в том, чтобы я сделал наконец этот фильм. Решили показать прежние фильмы “на тему”. Есть одна картина замечательная – “Юность поэта” (1937). Есть картины научно-популярные, мультипликация. Но мне хотелось рассказать обо всей жизни Пушкина, о тех поворотах, которые влияли на то или иное его состояние, и попробовать объяснить трагедию поэта. Потому что она вовсе не в Дантесе. Я хотел рассказать о некоей неизбежности трагедии гениального человека, исключительной натуры, которая вызревает в гения. Дантес – это одна из возможных случайностей. Лишь одна.

… А когда закончились официальные встречи, он успел навестить старых друзей, порадоваться их радостям и погоревать над их бедами и печалями. Давид Оврутин – директор картины «Был месяц май» – поил его чаем, кормил бутербродами, и они все вспоминали, как шли на съемках теми же дорогами, которыми Давид молодым солдатиком-освободителем входил в Германию…

– Представляешь? – загорались глаза Хуциева.

– А вы докуда дошли?

– Я? Ни докуда… Я не воевал – я, когда пришел на призывной пункт в Тбилиси, был такой худой, хилый и жалкий, что меня никуда не взяли…

– Значит, это история Пети Тодоровского?

– Нет, это история Бакланова. Я как открыл этот рассказ, так и замер. Он начинался словами: «Был месяц май…» Я так и оставил их в начале фильма…

– А Петин орден когда обмывали – алкоголь был настоящий или так себе?

– Ну конечно настоящий! Ух!.. А ты помнишь? – быстро повернулся к Давиду, и дальше шел хохот и отдельные реплики, понятные только им двоим…

Оператор картины Владимир Ошеров, профессор киношколы Нью-Йоркского Университета, также попал в ловушку «А помнишь?» – и уже я не одна, а с группой студентов терпеливо ждали, когда будет пауза и кто-нибудь переведет, о чем так живо беседуют мастера. Меня просили помочь, но я развела руками, сказав, что даже если дословно перевести текст – смысл останется не понятен.

Хуциев в этот момент хохотал, повторяя: «А этого, этого помнишь, который пил одеколон «Светлана», славный такой парень, как же его звали?»

Ошеров кивал на слове «одеколон», но имя парня не припоминал…

Профессор Борис Фрумин советовал ученикам просто смотреть, и они всматривались в просветленные лица Мастеров и впитывали то, что могли – не слова, не смысл, а один только СВЕТ. Его было в избытке и хватало на всех в сырых ветреных сумерках Нью-Йорка в ноябре 2000-го года. Хуциев кутал горло в шарф, подаренный Генрихом Габаем в первый вечер в Нью-Йорке, и смотрел на часы – не поздно ли звонить Этне Майской – монтажеру его картин «Весна на Заречной улице» и «Два Федора».

В гостинице на автоответчике звучал голос сына Феликса Миронера, и так замыкался круг времен. Все спешили перемолвиться, если не удалось повидаться. Глобус закруглялся, обретая законченность, и приезд обретал глубоко личный – а стало быть истинно хуциевский – смысл.

– Я не первый раз в Америке, но впервые уезжаю по-человечески: знаю, что буду скучать и буду хотеть вернуться.

От Редакции: После этого разговора Марлен Хуциев снял картину о Толстом и Чехове – “Невечерняя”

ПОСТСКРИПТУМ

Только для Хуциева.

– Я заканчиваю статью о визите Хуциева в Америку. Что вы могли бы о нем сказать через тридцать лет?

Давид Оврутин, директор картины: – Он такой же, каким я помню его! Может, только поседел. Мы были очень близки: я всю съемку провел рядом с ним. Он очень творческий человек, совершенно беззащитный, как ребенок, и за ним ходить надо, как няньке. Я это сразу понял и так и ходил. Он же, как говорится, не от мира сего…

Владимир Ошеров, оператор: – Марлен – умница, с чувством юмора. Но главное: он один из самых порядочных режиссеров, с которыми я работал. В те времена я это не очень понимал, а теперь – задним числом – понимаю, что таких было немного. Порядочность советского режиссера вообще, мы обсуждали этот вопрос в кругу моих друзей-операторов – с Пашей Лебешевым, Гошей Рербергом – большая редкость. Режиссеры же считали себя великомучениками и главными жертвами режима, потому им было многое позволено. Марлен – исключителен. Он вообще единственный порядочный человек: никогда никого не продал и не искал козлов отпущения, когда у него что-то не клеилось. В этом смысле он стопроцентный человек, на которого можно положиться. Но я не хочу, чтоб возникло ощущение, что я Марлена ценю как человека и не ценю как режиссера. Нет! Я посмотрел «Июльский дождь» сейчас и был приятно удивлен, увидев, насколько стильная это картина. Я тогда этого не заметил. Я сказал ему об этом. Конечно, Марлен – Мастер, профессионал.