Двадцать три оттенка французского

Бела Гершгорин

Легкий вздох синефильского сожаления: в манхэттенском Линкольн-центре завершился  ежегодный,  двадцать второй по счету, кинопоказ «Рандеву с французским кино» (Rendez-Vous with French Cinema).

Будем откровенны: в последние годы магия французского экрана несколько поиспарилась,  изыск отчасти сменился выцветанием,  дерзость вкуса – раболепием перед ордами  пришельцев-иммигрантов.  Очень постепенно, словно росток сквозь мерзлую землю, долгожданный «острый галльский смысл» на французский экран вернулся – случайно ли? Может,  нации  хватило ударов – и стряхнутая с колен рабская пыль обернулась новыми эстетическими изысками? Право, сказать мудрено: корелляция  искусства политикой – вещь достаточно условная. Но противу очевидного не поспоришь: с экрана трудно просыпающейся страны тихонько исчез истерический и одномерный социальный протест, и ведь перестали – ну, почти… – оплакиваться бесчисленные страдания угнетенных арабов – а заодно с ними геев и лесбиянок. И человеку белому перестало быть неловко за свою белизну и даже, страшно сказать, за старомодный аристократизм…

Правда, тот парижский аристократ пил как сапожник – но играл на гитаре как бог (Jiango). И разрешал себе полную свободу от условностей: пока переполненные столичные залы, где был назначен его концерт, накалялись гневом, он себе ловил рыбку на набережной Сены. Почему ему все прощали? Потому что Джанго Рейнхардт (совершенно замечательный Реда Катеб) – вольнолюбивый цыган, консерваторий не кончавший  и красоты не апполоновой – черты мелкие, глазки маленькие – впрямь был богом,  его «знойный джаз» творил с людьми такое…  Он уже сиял звездой первой величины, когда пришли немцы – и смуглое племя попало в пламя арийской ненависти, а музыка была объявлена дегенеративной.  Но пропойца, скандалист, отвязный сын табора не стал гнуться – он некрикливо проявил себя воином.  Достойнейший режиссерский дебют известного сценариста Этьена Комара.

«Аристократизм – принсип…» – говорил тургеневский герой, которого в советской ну, очень средней школе полагалось клеймить. Франсуа Озон, столь же звездный, сколь и эпатажный,  снял совершенно неожиданную драму «Франц» (Frantz) – адаптацию одноименного фильма Эрнста Любича «Прерванная колыбельная», выпущенного в 1932-м году. Зрителю сразу ясно, что печальный и неспешный черно-белый сюжет выбивается из накатанных схем:  к добропорядочной немецкой чете, потерявшей в Первой мировой войне единственного сына, трепетного юношу-скрипача Франца, приезжает некий молодой француз Адриан (Пьер Нини), который несколько запутанно объясняет, что погибший был его другом.  Отец, суровый старик-доктор, пытается вытурить незваного гостя, ему любой француз – враг,  а добрейшая мать и живущая в доме невеста покойного Анна (Паула Бир) привечают  странного пришельца, расспрашивают, убалтывают старика, уговаривают смягчиться. А потом – потом невеста, ставшая вдовой до венца, выяснит, что стеснительный, безупречно интеллигентный гость – не кто иной, как убийца ее избранника, так в окопе под бомбами  вышло…

Да, есть такой психологический атавизм – больная совесть, и ей не успокоить себя расхожими сентенциями типа «война – это война, не я его – так он меня…» – и т.д. Аристократизм – только ли щегольская одежда и умение правильно держать вилку? Не синоним ли он той же совести? Зазвучавшая грустно, как напев тростниковой дудочки, тема разбитого сердца Анны, увидевшей в госте надежду на счастье, обостряет новый вопрос о той же совести: не безнравственно ли влюбляться в убийцу жениха? И новый тупик: у Адриана есть подруга. Все просто. Все неразрешимо.

Таковых неразрешимостей – тысячи.  Мелодрама Николь Гарсиа «C земли луны»  (From the Land of the Moon) – события лет на сорок позже, чем у Озона. Прошли две войны – а слабые сердца как рвались, так и не перестают. Чудно хорошенькая, чрезвычайно востребованная Марион Котийяр играет Габриэль – девушку, сломавшуюся на первой безответной любви:  местный библиотекарь, эффектный красавец из сельских интеллигентов, не ответил на ее откровенные эротические притязания – и та всерьез занемогла, причем не до следующего кавалера, а на весь остаток жизни – никакое великодушие и терпение скромного работящего мужа ее не излечили. Семья понадеялась на дорогой швейцарский санаторий – но именно там молодая дама встретила безнадежно больного офицера ( Луи  Гаррель), и началась новая любовь – или вернулась старая? Хворый герой был так же смугл, как разбивший сердце библиотекарь…

Через долгие годы и живописные горы Габриэль протягивает руку столь же симпатичной, сколь и невротичной Виктории (In Bed with Victoria) молодой дамы-режиссера Жюстины Трие. Правда, Габи страдает достаточно выраженным расстройством личности, а наша современница (Вирджини Эфира)  – характер боевой: она не расслабляется в санатории, а целеустремленно пробивает стену социальной соревновательности и заканчивает юридический факультет, в свой срок  выходит замуж и рожает двоих миляг-девчушек. Правда, муженек – хмырь, ставящий на карту – на всеобщее осмеяние через клятую Фейсбук! – репутацию жены во имя собственной сомнительной славы якобы писателя. Правда и то, что в историю со своим приятелем , которого взялась защищать, немножко отодвинув в сторону профессиональную этику, Виктория  влипает серьезно – чуть было не лишается диплома. Отчего это с ней постоянно такое – стрессы, горячительное, немножко и наркотиков,  отчего белокурая красотка, которой нести бы себя как самый дорогой подарок мужчинам человечества, бухается  во все и всяческие постели? Возможно, не очень легко стоять на земле под ветерком невезухи,  и вполне определенный невроз любовной зависимости имеет место – от этого ни врачи, ни юристы не застрахованы, ибо тоже слабые люди, хоть и высокооплачиваемые. Не очень понимаю, отчего часть коллег (купившихся, видимо, на игривое название) расходилась с кислыми лицами: неинтересно… По мне,  режиссер нащупала простую тему и достаточно тонкий нерв: «жизнь такова, какова она есть…» Чего я, сказать по правде,  не ощутила в страшноватой медицинской драме «Исцели живущего» (Heal the Living): душераздирающая история гибели мальчика-подростка в автомобильной катастрофе и необходимость для его родителей принять решение о трансплантации органов.  Мама погибшего (Эммануэль Сейнор), понятно,  плачет, небритый отец (Тахар Рахим) тяжел и мрачен,  зрителя ждет много экстрима – одно извлечение сердца из разрезанной груди чего стоит…  При этом, как ни странно,  ничего сколько-нибудь значимого о персонажах узнать не удается:  они, неловко и сказать, безликие, схематичные – видимо,  оттого ставка и делается на шок. Сусальный конец вызывает не катарсис, а откровенное замешательство:  больная женщина, получившая новое сердце подростка, просыпается с улыбкой и восторженно смотрит на мир в окно палаты.. Тот случай, когда используется неодушевленная «наработка»: тупик придуманности.

Надо сказать, за шоком у раскрепостившихся французов дело не станет – но при живом художественном замысле он перестает быть самоцелью. «Панорама ночи» (Nocturama) Бертрана Бонелло –  казалось бы, очередная драма социального протеста! Но это не выморочные истории об угнетенных меньшинствах, а чистый Апокалипсис интернациональной окраски. Кто они, куда идут твердым шагом – стремительная высокая худышка и ее черноусый дружок, куда спешит малыш с прической «афро» – черный губошлеп, совсем ребенок,  явный сообщник первых двух? К какой неведомой цели  выныривает из другого переулка красавица-арабка?  Они ничего не декларируют – решение принято: бомбить Париж. Возможно, логику дикости недоросли позаимствовали у своего главаря – белого, как сметана, злющего, аки волк. Но у него самого аргументация дохленькая:  кто-то не принял на работу… И ведь это пережиток – пробиваться, расти над собой: бомбить проще и эффектней! А когда отбомбится и глупая мелюзга окопается в роскошном магазине, вопросы отпадут сами собой: девицы начнут выряжаться в дорогое и стильное, молодые люди – пить коллекционное вино, а один и вовсе возляжет в мраморную ванну, сбросив шелковый халат, позаимствованный в том же вертепе буржуазной роскоши. И тот же персонаж скопирует пение вызывающего и прекрасного манифеста «Мой путь»! Вот и похвала глупости: у них нет пути, есть убийственная тупость. Вот и образ врага: треклятое государство не дает ничего задаром, надо вкалывать. Что весьма интересно: сценарий писался задолго до того, как был устроен взрыв редакции журнала Charlie Hebdo. И никакого шефа-араба у молодых мстителей не было… Это пострашнее терроризма событийного: взрывами  нынче развлекаются от молодой скуки.

Черные фигуры без лиц, расстреливающие недоумков  в упор – символ жестокого государства-машины?  Весьма вероятно. Только, может, режиссер берет выше – и это нетривиальный  образ бога, вершащего свой суд без многодневных заседаний и муссировании темы трудного детства юных палачей? Фильм немедленно отнесли к категории спорных. Тонкое замечание…

А еще была замечательная «Одиссея» (The Odyssey) Джерома Салль о Жаке-Иве Кусто – аристократе духа с лицом породистого лорда (Ламбер Уилсон). Получивший ранение летчик устремился в другую стихию – на дно океана. Зачем ему этот затерянный мир? А зачем лучшие представители человечества очертя голову постоянно устремляются неведомо куда – то к звездам, то к рыбам? Это не мыльная опера с подводными пейзажами- это о душе: триумфы и провалы, борьба за деньги на новую экспедицию или на очередной раскрасивый фильм – и сражение за адекватное восприятие себя как личности – да, иногда слабой, часто небезгрешной, ну, бросайте камень…

Что совершенно сбило с толку доброго зрителя – это роскошный макабр «Оползающий берег» (Slack Bay) ужасного дитяти французского кино Бруно Дюмона. В российской печати название перевели поизящней – «В тихом омуте» – но вряд ли точней. Этот омут вовсе не тих: в рыбацком захолустье живут два семейства – ловцы мидий и буржуа на отдыхе, и те, и другие – собрание полнейших идиотов. Буржуа покрикливей (одна Жюльет Бинош в огромной шляпе на трясущейся голове чего стоит…), трудящиеся с уродливыми босховскими лицами потише – но последним есть что скрывать: с подозрительным постоянством куда-то исчезают приезжие, а что на обед у жутковатой семейки, и молвить страшно… Вокруг фильма устроили суету с девятью номинациями на награду французской киноакадемии и не дали ни единого приза: знамо дело, боязно, каннибалические зверства-то не обличаются! Режиссер не стал в позу – он назидательно заметил, что его задача не морализировать, а впечатлять. Удалось!

Необыкновенно тронула совершенно колдовская «Танцовщица» (Dancer) Стефани де Жюсто – захватывающая хроника падающей звезды Лу Фуллер, выросшей на Среднем Западе Америки, попавшей в Европу едва ли не случайно и наповал сразившей пресыщенную публику времен прекрасной эпохи своими бешеными танцами в струящихся шелках под светом пестрых софитов. Актриса вызывающе некрасива (Соко), постоянный бьющий в глаза свет сделал парадоксально черное дело – ее героиня слепнет, и черные очки довершают портрет дурнушки, еще более жалкой на фоне распускающего цветочка с заготовленными шипами – серьезной соперницы Айседоры Дункан (Лили-Роуз Депп). Какая мучительная сжигающая жизнь, господи боже…

А еще была замечательная документальная лента «Парижская опера» (The Paris Opera) Джин-Стефани Брон. Доментальное кино – всегда зрительская заминка: какое нам, казалось бы, дело до того, кто там у них в Париже  управляет оперным бизнесом и делает деньги – но это такое трогательное закулисье… И когда усилиями далеко не всемогущего, но упрямого штата театра на сцену в «Мозесе и Аароне» Шенберга удается-таки вывести живого быка, зритель упивается, восторгается! А когда помощники менеджера, издерганные поисками дублера для закапризничавшего солиста, точненько, нота в ноту, подпевают из-за сцены найденной замене в «Парсифале», глаза пощипывает и пульс частит: высота…

Именно это ключевое слово приходит на ум, когда подытоживаешь впечатление от рандеву нынешнего  года. Пусть состоится и ваше свидание: следите за афишами!