Две певицы

Что из себя представлял Кишинев в те времена? Развалины, старые дома с треснувшими стенами и пустыри, пустыри… Жители, в основном, евреи, тонкими струйками вливались в город. Тихо было и пустынно. Запомнилось, как мы, ватага с нашей улицы, на Рышкановке ( а это был в те поры отдаленный район города, почти пригородная деревня) нашли над обрывом, нависающим над городом, немецкий пулемет с зарядной лентой и, естественно, нажали на гашетку, отправив очередь в божий свет как в копеечку. Где –то через полчаса появился пожилой милиционер, молча дал нам по подзатыльнику и кряхтя и ворча себе что –то под нос медленно поволок пулемет в отделение. Такие вот времена!

И вот весной 1945 по городу зашелестело имя: Сиди Таль. – Приезжает Сиди Таль! – радостно сказала мама. – А кто это? – спросил я. – Певица, – ответила мама.  – Такая как ты? – отозвался я (мама пела в свое время в синагоге в Бухаресте, а по возвращении в хоре Оперного театра). – Она единственная, – печально сказала мама. – Таких много не бывает.

И вот долгожданный день, а также вечер. Концерт должен был состояться в летнем театре парка Победы. Ныне там раскинулось здание Совета Министров республики, а раньше был парк на холме, с редкими рядами деревьев и маленьким летним театром. Да, что это за театр?! Ряды скамеек (без спинок) и невысокая сцена с дощатым настилом.

И вот потихоньку стали заполняться скамейки. Люди узнавали друг друга, обнимались, плакали и смеялись. Многие помнили маму по капелле «Дойна», где она пела короткие предвоенные месяцы….Я, честно говоря, даже удивился маминой щедрости (купить билет!), жили мы тогда очень уж бедно, до неприличия. Ну я то, в свои 9 лет, просто прошмыгнул в зал за взрослыми спинами.

Стало темнеть, гул заполнял все пространство. И вдруг голоса стали постепенно стихать, причем тишина надвигалась как бы волной от первых рядов к задним. Кто-то впереди увидел на краю сцены маленькую фигурку женщины, держащейся за край занавеса и прошептал: – Это же Сидика! И когда все уже  ее увидели, и наступила поистине мертвая тишина, она так тихонечко сказала: – Ну вот, евреи, и мы снова вместе….

Боже мой, что тут началось……И крики, и плач, и аплодисменты. Как будто бы каждый представил себе тот путь, который ему пришлось пройти до этой встречи. И память о тех, кто не дожил до этого дня, до встречи с любимой Сидикой!

Честно говоря, я не помню концерта. Идиш я понимал стараниями мамы, но не говорил на нем. Единственное, что мне врезалось в память –  это монолог мальчика Мотла из повести Шолом-Алейхема, который она прочитала. Да кой черт прочитала?! Она им и была, мальчишкой, который хвастал тем, что он сирота и никто не докучает ему наставлениями и советами, никого не заботит  ел ли он сегодня, и есть ли ему что надеть. Он свободен. Он же сирота!

Стыдно признаться, но я тогда девятилетний не понял горькой иронии великого писателя, а все воспринимал, как говорится, первым планом, без всяких там подтекстов. Действительно, хорошо когда к тебе никто не пристает с едой, не заставляет учить уроки и т.д. Мама держала меня в строгости, а отчим регулярно, раз в месяц, драл меня ремнем как сидорову козу (как я сейчас понимаю, за дело).

Так что «свобода» мальчика Мотла могла мне только пригрезиться. Помню еще, что зрители долго не отпускали Сиди Таль, а она все пела и пела, говорила и говорила. Потом мы зашли с мамой за кулисы (оказывается они были знакомы, как коллеги) и долго обнимались и плакали. И великая Сиди Таль положила мне руку на голову и сказала, как мне тогда показалось, банальность: – Береги маму. Ты теперь единственный мужчина в доме!

Теперь я понимаю, что она дала мне главный нравственный завет,  как и подобает настоящей еврейской маме. Больше я Сиди Таль не видел. Знал, что она разъезжает с редкими концертами от Черновицкой Филармонии, где то ли главным администратором, то ли замдиректора работал ее муж легендарный Фалик, настоящий, от бога, импрессарио, по первому зову которого готовы были слететься крупнейшие актеры земли Советской.

Спустя годы, уже кинорежиссером, я был приглашен черновицкими кинолюбителями в качестве председателя жюри областного смотра кинолюбителей. И один из них сказал мне, что снимал своей узкопленочной камерой похороны Сиди Таль и не знает как смонтировать пленку.

– А больше никто не снимал,  – в тайной надежде спросил я – Телевидение или кинохроника. – Нет, ответил он, – их это не интересовало. – А тебя?…- Конечно, я же понимал какую великую актрису провожает народ! (Кинолюбитель, кстати, не еврей). Мы посидели за монтажным столом, что – то я ему, конечно, подсказал, но, увы, снято было с любовью, но уж очень неумело: был  он начинающим владельцем малой камеры.

Что с этой пленкой, есть ли она, не знаю….До сих пор корю себя за то, что не попросил напечатать для меня копию этого материала. Перед памятью Сиди Таль стыдно!

С другой большой еврейской актрисой жизнь столкнула меня в 60-ые годы, когда я начинал молодым журналистом, увлекающимся искусством. Было время, когда чуть – ли не ежедневно я выдавал в родной «Вечерке» по рецензии то на концерт гастролера, то на цирковое представление, то на театральный спектакль местного театра.

И вот концерт певицы из Литвы Нехамы Лифшицайте. Пела она песни «народов мира» и среди них еврейские, на языке идиш. И тут на меня пахнуло моим детским прошлым: вот она достойная приемница Сиди Таль! Я написал восторженную рецензию, которая и была напечатана. Но не только в «Вечернем Кишиневе». Еврейский писатель, кишиневец, Ихил Шрайбман показал мне перепечатку моей рецензии в левой идишистской газете Австрии «Найе пресса» с редакционной врезкой: что вот мол, когда западная пресса шумит об антисемитизме в СССР, партийная газета Молдавии с теплотой пишет о гастролях еврейской певицы. Газета эта австрийская, была такая «правильная», что ее даже выписывала наша Республиканская библиотека. Я честно признался Шрайбману, что мне моя статья даже больше понравилась на идиш, чем на русском. Казалось бы, все отлично, идеологическая прибыль налицо.

Но у начальства своя логика. Со мной стали вести беседы в высоких кабинетах: – А почему вы, товарищ Голер, с таким же блеском не пишете о великой молдавской певице Тамаре Чебан? Что за избирательность? И почему вы  в свою статью, посвященную столетию со дня рождения Шолом Алейхема, вставили  его сетования на то, что…. «Господь поселил евреев в России» и далее по тексту  о наличии Швейцарии, «где кругом сплошные французы»? А?

– Так это же о царской России, – слабо защищался я. –  Не надо увиливать от прямого ответа, знаем какую Россию вы имели ввиду…

Короче говоря, перекрыли мне начисто кислород и пришлось уехать в Сибирь (добровольно!), где я и стал кинорежиссером и ведущим телепрограмм, и полноценным журналистом. Так что, воистину, нет худа без добра!

Но перед Нехамой Лифшицайте я безмерно виноват. В той злаполучной рецензии есть такие строки: – На сцену выходит маленькая, некрасивая женщина….(ну а далее, я расписываю как талант ее преображает). Мне рассказывали, что ее маленькая дочка в недоумении спрашивала: – Мама, неужели ты некрасивая?!

Прекрасный молдавский поэт и эссэист Иосиф Балцан, опекавший меня и помогавший проталкивать в печать мои опусы, осуждающе сказал мне: – Так женщинам не говорят. Чувствуется малый опыт…

Сейчас, спустя годы, мне хочется сказать ей: – Милая Нехама, простите меня, молодого самовлюбленного идиота! Конечно, же Вы прекрасны. Как всякая женщина, освященная даром, которую поцеловали боги! Вы прекрасны и ныне, и присно, и во веки веков. Может быть только слабым оправданием мне может служить то, что в те дни я ухаживал за своей будущей женой, красавицей Дорой, и все остальные женщины блекли перед ней…В моих глазах, естественно.

Я хотел бы, чтобы эти строки дошли до великой певицы Нехамы Лифшиц, живущей сейчас в Израиле в надежде на прощение. Но под каждым словом в своей рецензии о том прекрасном концерте, я готов и сегодня подписаться.