Как приехал Глашин папа из Москвы

Светлана Храмова

В конце рассказа будет раздражающее: “И это звучало в моем доме”! Я знаю, что многих раздражает неудовольствие рассказчика по поводу слов, звучавших в “его доме”.

Ну и что, говорят, ну и звучало в вашем доме, а почему вы знаете, чтó там должно звучать, а что нет? Вы чем-то лучше других? Или ваш дом какой-то особенный?

Сожжение людей заживо в городе Одессе произошло 2-го мая 2014 года. С того времени в моем доме чего только не звучало. Люди приходили в гости и высказывались. Я разного наслушалась, однажды мой давний одесский друг, интеллигентный и тонкий человек, сказал буквально следующее: «Да, там погиб один мой бывший одноклассник. Но он вообще какой-то такой был человек, несуразный. Ни уму ни сердцу. Вечно во что-то ввязывался. Ведь ты бы на Куликово поле в тот день не пошла, верно ведь?»…

Так что у меня были случаи задуматься на эту тему. Да, я была бы там в «тот день». Если бы не уехала из страны за полгода до первого оранжевого Майдана. Уже тогда события, происходящие сейчас на Украине, были вполне предсказуемы.

А теперь отвлечемся на несколько минут. Я совсем о другом начну рассказывать, но позже выяснится, что о том же. И тема не менялась.

«Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» Мгновенье и я помню, моментальность всех этих явлений, появлений, пропаданий из поля зрения, миг – и в дамках: «Я люблю тебя». Два мига спустя – не люблю, «я имени твоего не знаю», три мига спустя – я имени твоего не помню», ну что поделаешь, се ля ви.

Аглае – тридцать шесть,  выматывающая душу история. Девушка трудолюбива, интеллектуальна, прекрасно образована, содержит себя сама (превосходно справляется), две квартиры купила – и маме, и себе, у нее прекрасная карьера.
Отец бросил беременную мать, к роддому на новорожденную и взглянуть не пришел, ни разу!  Мать ей об этом факте рассказала, запомним. Глаша обиженность матери с ее же молоком всосала, обиженность росла в ней и выросла в огромный, изнутри жрущий солитер.

Жених оставил ее накануне свадьбы. Говорить она может или об отце, бросившем мать, или о Мише-предателе. Восемь лет прошло, она вполне могла бы забыть имя изменщика. Но помнит ежесекундно. Женственна ли? Нет. Жертва женственной быть не может.

Я все больше прихожу к выводу, что женственность – это мощь внутренняя, умение сражаться за себя, уверенность и достоинство, а не мини-юбка, изгибы линий и покачивание бедрами в общественно доступных местах; не блядские примочки или татуировочки на разных частях тела для завлечения клиентуры в кровать.

Глаша прекрасно разбирается в математике, но в человеческих отношениях дважды два у нее непременно сорок восемь, хоть стреляй. Или стреляйся. Пишет маслом на холсте в свободное от работы время, композиция хороша, а цвета какие? Синий и желтый, синий и желтый. Выбор оттенков желтого и синего – как учебное пособие, стопроцентный признак фиксации и нервного срыва. Хроника, чреватая тяжелыми осложнениями, как мы знаем, такие пациенты не выздоравливают. То улучшение, то ухудшение, а в целом – мука мученическая, депрессия навсегда.

Мужчины не виноваты. Амазонки воевали и отвоевывали, они выжили, потому что детей от воительниц хотел любой нормальный мужик, здоровье духа и тела влечет куда сильней, чем искусственно выбеленные пергидролью волосы или леопардовые леггинсы на бесформенном заду.

А в Аглае амазонской победительности ни на грош. Хотя… И не дурнушка, и не дура, ну, не добра, так кто нынче добр? Искала и нашла работу за границей, в приличную фирму устроилась, начальница без Глаши и шагу не делает, советуется. Энергичная Глаша, умница. Но по окончании рабочего дня, по возвращении из очередной командировки, после фильмов и выставок, в которых она, не шучу, разбирается (и книжки прочла во множестве, не только ликбез, продвинутая барышня) – Глаша ноет и воет, по Сети или в баре находит новых и новых знакомых.

Она почти каждую ночь знакомится с новым мужчиной, не осознавая уже, что карусель. И в новом «визави» не любовника ищет, но мужа. Каждый приходит стать ее мужем, Аглая уверена. Она рассказывает свою жизнь, обиды на папу и Мишу, мечты о семье с ребенком. Наутро «ну почти уже муж и отец» исчезает. Больше она его не увидит.

Назавтра, скорее всего, явится следующий. Глаша снова узнает все – и о нем, и о себе расскажет, и доходы учтет, и рождение детей обсудит. Ресторан, кино, постель, недолгое прощание. Булгаковская Фрида, которой каждую ночь подносили платок. Но та преступная мать, ребенка задушила. А Глаша никого не убила, чиста. За что живет в аду?

«Ад – это другие», – небрежно бросил Сартр, мы аплодируем. У Глаши ад внутри, в ней самой. Почему нет гармонии, покоя? Она ведь почти хороша, ну похудеть бы ненамного, чуточку. Но это мои эстетические предпочтения, Глаша ни при чем. Ну, бедро вольней, походку поставить. Но и с Глашиной походкой мильоны баб счастливы, я правду говорю. Ад в ней самой. Есть женщины из куда более сложных материй сотканные, а Глаша из дерева вырублена, кокетство ей не даровано, и что в сухом остатке? «Возьми меня в жены, возьми меня в жены!» – и так каждый день, каждую ночь. Утром «визави» испарится бесследно, появится другой, она даже не замечает, что меняются лица, она блуждает, не сходя с места, ищет его, одного-единственного.

Содержит себя сама, повторяю, с жизнью справляется. Но ищет «его» ежедневно, на любого встречного-поперечного примеряет конструкцию «счастье до гробовой доски». Девушке нужен нормальный парень, способный согреть ее теплом своей души. Ага, широкой души, открытой большому чувству. Смешно.

И не говорите мне, что Глаша – нимфоманка, а ее поиски счастья и песня Сольвейг, ждущей любимого – самообман и подмена терминов. Даже если это правда – не говорите.

Что любопытно – несколько лет назад Глашин папа (тот самый, что в роддом не пришел, помните?) – нашелся. Как и исчез, самым неожиданным образом. С тех пор, как дочь поселилась в европейском городе, купила квартиру и ни на что не жаловалась – Николай Андреевич, вполне состоятельный господин, столичный житель (ах, Арбат мой, Арбат), антиквар-бизнесмен, а проще говоря – спекулянт иконами, проживший бурную жизнь, но давно остепенившийся (в столице любимая жена Антонина Петровна и вполне взрослый ребенок женского полу Ксюша, забалованный вниманием и лаской) – зачастил в гости к вычеркнутой когда-то дочери. К напрочь позабытой им Глаше.

И Аглая, вместо того, чтобы заявить ему внятно и разборчиво что-то вроде рефрена из популярной песни: «Hit the road, Jack!», – в смысле, папа, ты жизнь где-то вдали прожил, туда и отправляйся, в эту самую даль, – привечала его, обнимала и целовала обрюзгшего пузатенького родителя, который утверждал, что болен неизлечимо, нужна операция, а деньги давно отобрали жена с дочерью, и растратили все подчистую. Гол как сокол.

Глаша брала отпуск за свой счет, возила Николая Андреевича по клиникам, он проходил  обследование за обследованием. Ему очень хотелось хирургического вмешательства, но доктора на операцию не посылали. Не потому, что неоперабелен, а потому что практически здоров. Как бык, что для его возраста и образа жизни удивительно, но вот как бывает.

Мнимый больной и его эмпатично активная дочь, спешно залатывающая прореху, с младенчества зиявшую в личной истории, проводили некоторое время вместе. Обсуждали медицинские проблемы в Глашиной комфортабельной квартире. В самом центре Европы.

Но Николай Андреевич жаждал широкого общения. Для утоления этой жажды Глаша водила папу по гостям. Одним из адресов был мой. Я организовывала Николаю Андреевичу уют и понимание, и нужно отметить, вел он себя образцово-показательно. Три года назад, например.

А в последний раз Аглая предупредила о визите буквально за два часа, я подготовиться не успела. «Понимаешь, у папы настроение меняется, я очень стараюсь папу не раздражать».

Видимо, мне предлагалось принять это к сведению, накормить нежданных гостей, и не тревожить папины издерганные нервы. Оказывать всемерную поддержку. Нет проблем, Глашенька, организуем!

Я на стол собрала, что успела, Глаша с Николаем Андреевичем не заставили себя ждать. Когда лицо у гостя недовольное, хочется сразу поинтересоваться, что же его так расстроило. Я спросила.

Оказалось, нервы у него издерганы в Москве. Непростая ситуация в столице – причина постоянных тревог Николая Андреевича. Квартира у него в самом центре, не обижает никто, и жизнь в общем и целом удалась. Но ругать власти он начал с порога, изливал недовольство самым отчаянным образом. Разнообразно.

И как-то слово за слово, перешел к рискованному. Об Украине заговорил. Его точка зрения проста. Два пункта: а) порядок там наведут, б) власти нужно уважать.

Я напомнила об Одесской трагедии. И Николай Андреевич разразился страстным монологом, состоявших из сплошных междометий. Иногда прорывались слова: «Они не покорились власти!», «… получили по заслугам!», «… их надо было сжечь, надо было!…для восстановления порядка»!

По Николаю Андреевичу выходило, что высмеивать и порицать российские власти ­– хорошо и правильно, а указаниям украинских властей нужно беспрекословно следовать. Почему – я выяснять и не пыталась. Сдерживалась, чтобы не залепить пощечину чужому папаше. Там более, во время злобного потока откровений он не переставал что-то жевать и пить, накрыто же и не пропадать добру.

Рукам я волю не дала, но поинтересоваться себе позволила:

– Николай Андреевич, я вполне могла в тот день 2-го мая 2014 быть там, на Куликовом поле. Ответьте на простой вопрос, пожалуйста. По-вашему, меня тоже надо сжечь?

И тут случилось странное для меня. В последнее время, вы ведь заметили, люди высказываются совершенно невообразимым образом. Три с половиной года назад в высшей степени  учтивы и вежливы, а нынче – неконтролируемые сознанием речи уже норма. Спонтанные речи – и произнесенное смешным бывает, но чаще страшным. Помните – «И это звучало в моем доме!»…

Прозвучало, да.

Ни на секунду не задумавшись, Николай Андреевич, благополучно дожевавший очередной бутерброд, выпалил: «Конечно! Если бы вы там были, вас тоже надо было бы сжечь!», – после чего иссяк, утихомирился. Ненадолго, по-видимому.

Воцарилось молчание. Глаша знаками приглашала меня отреагировать правильно,  восстановить мирное течение беседы, да где там. Мирной беседа с самого начала не была.

«А просто не надо меня заводить, я на политические темы очень резко высказываюсь», – бурчал он уже в передней.

– Это я поняла, Николай Андреевич. Прощайте. Кепку свою не забудьте только. Ветер в городе, смотрите, чтобы не слетела.

Они торопливо застегивали плащи, Глаша рылась в сумке в поисках салфетки – «папа простужен немного, у него насморк».

– Да-да, сочувствую, – пробормотала я, дожидаясь, когда они, наконец выйдут в настежь распахнутую дверь, и я никогда их больше не увижу…