Куратор из органов

Юрий Фридман-Сарид

У них были роскошные испанские имена: Хосе Луис Росарио Верас и Пастора Назарет Росарио Варгас. Представляете? И с носителями этих замечательных имен я общался не где-нибудь в Испании или Южной Америке, а в СССР. И не когда-нибудь, а в середине 80-х, в “эпоху застоя”. Причем общался не по службе, а исключительно как частное лицо, – как свободный человек в свободной стране.
И мне за это – ничего не было!
Я уже писал в своих заметках (от слова “мемуары” тянет солидным гранитным надгробием, – тьфу-тьфу, – с золотыми буквами), что единственным местом, где простой советский человек мог вольно контачить с простыми несоветскими людьми, были вузовские общаги. По той простой причине, что приставить стукача к каждому иностранному студенту было физически и технически невозможно – хотя, конечно, и весьма желательно. Такими студентами и были вышеупомянутые сеньор и сеньора Росарио, с разницей в год приехавшие учиться в Советский Союз из Венесуэлы, и уже в Союзе познакомившиеся и поженившиеся. Как объяснил мне позднее Пепе (уменьшительное от “Хосе”), молодые ребята из богатых венесуэльских семей учились в Штатах, – а бедные, которые не могли себе это позволить, как и он сам, – вступали в компартию Венесуэлы и ехали учиться в далекий СССР “по линии партии”, то есть на халяву. А по возвращении домой с дипломом – из этой самой компартии немедленно выписывались, так как ни одного вменяемого предпринимателя идея взять на работу инженера-коммуниста как-то не вдохновляла. (Самое удивительное, что эта трехходовка: “вступить в партию – получить образование – выйти из партии”, – устраивала как венесуэльскую, так и советскую сторону, – не говоря уже о самих молодых специалистах).
С сеньором и сеньорой Росарио меня познакомила моя близкая подруга, встречавшаяся с их соучеником-боливийцем (за которого она впоследствии и вышла замуж). Кроме вполне понятного любопытства, – Венесуэла, экзотика! – подогреваемого моим тогдашним интересом к латиноамериканской прозе, – у нас с Пепе сходу возникла “химия”, обоюдная симпатия: очевидно, мое разъебайство по жизни было сродни латиносовскому, хотя, конечно, и не таких космических масштабов. Разница в возрасте, – мне было уже за тридцать, – и в жизненном опыте особой роли не играла.
Пора выкладывать портреты. Хосе Луис, он же Пепе, был смуглым, коренастым, широколицым обаяшкой совершенно среднеазиатского вида, непрерывно и очень заразительно улыбавшимся. (Индейской и карибской крови в нем было, как минимум, половина). Роль Ходжи Насреддина ему можно было давать без проб. Сходство было настолько полным, что Пепе неоднократно выставляли из ресторанов интуристовских гостиниц, куда он пытался пройти – принимая, очевидно, за рыночного торговца дынями… Наивный Пепе делал одну и ту же судьбоносую ошибку: вместо того, чтобы разговаривать с халдеями по-испански, – он пытался объясниться с ними на своем корявом, с акцентом, русском языке .
Молодая супруга Пастора Назарет, – “Назаретская Пастушка”, – была копией Софи Лорен в молодости: высокие скулы, пухлые губы, зеленые глаза… а фигура, а танцующая походка – э, да что говорить… Как с гордостью повторял Хосе Луис, “Такие женщины есть только в Венесуэле!”

Как-то так получилось, что я взял над ними шефство, помогая ориентироваться и существовать в абсурдной советской действительности. Статус иностранцев не слишком им помогал: для решения проблем в Советском Союзе нужны были, во-первых, деньги, – как всюду; во-вторых, что гораздо важнее, – знакомства. Денег у них не было, – как не было, впрочем, и у меня, – и не было ни знакомств, ни понимания специфических советских реалий и культурных кодов, из-за чего они частенько попадали в непонятки в самых элементарных ситуациях.
Однажды им понадобилась помощь в действительно серьезном вопросе. Но об этом – чуть позже…
Я частенько заглядывал к ним в общагу и со временем перезнакомился чуть ли не со всеми живущими там латиносами – от кубинцев до боливийцев. Меня стали, как своего, приглашать на пьянки, на одной из которых я, неожиданно для них и для себя, заговорил по-испански. Причем сходу заговорил фразами, а не отдельными словами – как маленький ребенок, который долго молчал и которого прорвало. Поскольку все уже хорошо приняли на грудь, никто не обратил на это особого внимания. Я участвовал в общем разговоре, бросал реплики, – прежде чем до кого-то дошло, на каком языке языке я общаюсь. (Естественно, что примерно половину моего лексикона составляла нецензурщина – звучная и красивая, как и весь испанский). Народ пришел в бурный восторг, и мы выпили еще.
Довольный Хосе Луис начал заниматься со мной языком – не подозревая, насколько это пригодится ему самому в скором будущем. Я усвоил, что в Венесуэле говорят не на вульгарном шепелявом мадридском испанском, а на благородном кастильяно – кастильском наречии. (Поздно вечером, в метро. я наткнулся на группу заблудившихся испанских туристов – у них был именно мадридский выговор, – и предложил помощь. “О, вы говорите по-испански! – воскликнули обрадованные заблудшие. – Я не говорю по-испански, я говорю на кастильяно!” – гордо заявил я со своим тяжелым акцентом, от чего испанцы забились в истерике от смеха. Дорогу я им объяснил). Я узнал, что не нужно пытаться понять, что говорит кубинец, надо только разобрать последнее слово и на него ответить, – популярная шутка о кубинском диалекте, действительно, совершенно неразборчивом. Сколько лет прошло – а я все еще помню эти уроки…

Пастора забеременела, и пришло время рожать. Лететь для этого в Венесуэлу возможности не было, оба были из небогатых семей, – поэтому рожала она в обычном питерском роддоме, испытав на себе все прелести бесплатной советской медицины. (Одного такого опыта достаточно, чтобы стать убежденным антикоммунистом до конца дней). Из всех ужасов, о которых она рассказывала, мне больше всего запомнилась стимуляция родов: акушерка с медсестрой вывели Пастору из палаты, взяли под руки – и начали бегом гонять взад-вперед по коридору. Народные методы, ёпть…
Роды были тяжелые, и маленький Хуанито, Хуан Хосе, пережил родовую травму, в результате которой одна сторона его тельца оказалась полупарализована. Ручка и ножка едва двигались, заметно отставая от второй, здоровой, стороны. Участковый детский врач бодро сказала, что ничего страшного, что вот надо вот делать массажики и все пройдет. Массажики не помогли, и через несколько месяцев невропатолог районной детской поликлиники, крупная дама с выраженным климаксом головного мозга, сообщила заплаканной Пасторе, что на все, мол, Божья воля, и что медицина, – как советская, так и зарубежная, – тут бессильна. Формулировки были, конечно, строго атеистические…
Состояние Пасторы и Хосе Луиса после этого – описывать не буду. Сами можете представить… Надо было что-то предпринимать.
Моя жизнь к тому времени уже лет семь, как совершила очередной крутой поворот: я занимался боевухой – подпольно, йогой – по самиздатовским инструкциям, интересовался восточной медициной и учился в институте физкультуры им. Лесгафта, где изучал анатомию, физиологию, биомеханику и сопутствующие дисциплины – короче, был “в теме”. На срочно собранном с единочаятелями консилиуме зашла речь о гениальном Игоре Чарковском, создателе методик родов в воде и грудничкового подводного плавания.
О нем тогда много говорили и даже что-то писали. Интернета, напомню, еще не было, и подобная инфа передавалась традиционным способом: из уст в уста. Разлагающаяся Софья Власьевна на излете своего богопротивного существования начала-таки догадываться, что время от времени надо давать интеллигенции возможность выпускать пар – разумеется, по не связанным с политикой или идеологией темам. Как шутил знакомый конферансье из Ленконцерта, “мне разрешили импровизировать на разрешенном материале”. В рупоре интеллигенции – “Литературной Газете”, в “Комсомолке”, в научно-популярных “Знание – сила” и “Наука и жизнь” стали появляться статьи, которые раньше и невозможно было себе представить: о нетрадиционной медицине, целительстве, страшно сказать – экстрасенсорике.
Причем писали не разносные статьи, а дискуссионные, даже и позитивные: может, стоит внимательнее присмотреться, товарищи; может, и не противоречат эти явления диалектическому нашему материализму, товарищи, – просто не успела еще наша самая передовая в мире наука объяснить, товарищи, эти феномены; но объяснит обязательно в самом, товарищи, ближайшем будущем… Интеллигенты на кухнях писали кипятком от счастья, официоз негодовал и клеймил… короче, говно бурлило. И тем не менее – о таких, как Чарковский, начали писать, говорить, и, самое главное, – им давали хоть что-то делать.
На консилиуме мы пришли к единодушному выводу, что грудничковое плавание – это именно то, что может помочь нашему Хуанито. Физиологический механизм воздействия был мне понятен; в удивительных способностях к исцелению, которые открывает в нашем теле движение и нагрузка, – я уже убедился на собственном опыте. Дело было за малым: как все это осуществить…
Посланные во все стороны гонцы вскоре принесли две новости: одну хорошую, и одну, как водится, – плохую. Хорошая новость заключалась в том, что в одной из районных детских поликлиник, где-то в новостройках, был экспериментальный бассейн, где работали с грудничками по методике Чарковского. А плохая – что пробиться в этот бассейн практически невозможно. Никаких выходов на эту поликлинику найти не удалось – да если бы они и были… На эти занятия принимали только детей из своего района: поликлинику непрерывно терзали комиссии из Горздрава, искавшие, к чему бы придраться, чтобы закрыть бассейн, “делавший рекламу этому шарлатану” – при том, что поликлиника ну никак не афишировала существование таких групп, и имя Чарковского вообще нигде не упоминалось. А о том, чтобы принять туда больного ребенка со стороны, да еще иностранца, – не могло быть и речи. Даже при наличии блата седьмого уровня. “Следствие закончено – забудьте” (с)
…Детали операции я продумывал и отрабатывал примерно неделю. Самым простым было выяснить имя замглавврача , ответственной за бассейн – Анна Андреевна, – и часы, когда ее гарантированно можно было застать в поликлинике. Самым сложным – предусмотреть и отработать все возможные варианты развития событий и пути отхода. Кроме того, требовался определенный реквизит. Подходящий костюм и обувь у меня были; были также очки в импортной металлической оправе – деталь по тем временам существенная. Массивные часы с браслетом я одолжил у знакомого музыканта, выезжавшего за границу; у другого знакомого, работавшего в торговле, – кожаный портфель-дипломат с номерным замком, каких еще не видывали в Союзе: замку тоже предстояло сыграть свою роль. (Дипломат этот я получил после страшной троекратной клятвы не выпускать его из рук, не запачкать и не поцарапать. Излишне добавлять, что к месту операции драгоценный портфель ехал в пластиковом пакете, – тоже, кстати, дефицитном).
Наконец, все было готово. День Х настал.

– Значит, так, – инструктировал я Хосе Луиса, – по-русски ты не говоришь и не понимаешь. Разговариваешь только со мной и только по-испански. С главной разговариваю я. Что бы я ни сказал – ты ничему не удивляешься и ни на что не реагируешь.
Пепе кивнул. Я не стал посвящать его в детали задуманной операции, но чуйка у него работала, как у индейского шамана, и он полностью доверял мне. Да и других вариантов все равно не было…
…Я уверенно постучал в дверь кабинета и, не дожидаясь приглашения, вошел, пропустив перед собой Пепе. Сидевшая за столом замглавврача подняла глаза. Усталая, затраханная жизнью и бытом советская врачиха.

– Доброе утро, Анна Андреевна, – приветливо произнес я с порога. – Познакомьтесь, – это товарищ Хосе Луис Росарио Верас, – я назвал Пепе полным титулом, – из Коммунистической партии Венесуэлы. – Пепе, – скомандовал я по-испански, – поздоровайся.
Дисциплинированный Пепе разразился приветственной тирадой. Пока она приходила в себя, мы прошли в кабинет и уселись напротив стола. Дипломат я положил на колени.
– Э-э… а по какому, собственно, вопросу? – растерянно произнесла Анна Андреевна в слабой надежде, что это какая-то ошибка и нам не к ней.
– Товарищ Росарио из Компартии Венесуэлы, – терпеливо повторил я, – проходит у нас курс обучения. Он находится здесь с семьей. У ребенка есть некоторые медицинские проблемы, и нам порекомендовали занятия в вашем бассейне.
– А вы, простите, кто? – ее внимание переключилось на меня.
– Я – его куратор, – раздельно произнес я, внимательно глядя ей в глаза, и еще раз повторил:
– Ку-ра-тор. Можете называть меня, – я сделал крохотную паузу, – Юрием Борисовичем. – После чего интимно понизил голос и со значением добавил:
– Очень перспективный товарищ. Мы в нем очень заинтересованы, вы понимаете?

Я произносил слово “мы” с небольшим нажимом. Все реплики были расписаны и разучены заранее, мимика и язык тела – отработаны перед зеркалом. Все шло по плану. Замглавврача и в голову не могло прийти, что кто-то может осмелиться развести ее от имени всесильного КГБ – на этом строился весь расчет. И расчет оправдался. При этом слово “КГБ” я не озвучивал и, в общем-то, говорил чистую правду. А то, что при этом подразумевалось, извините, – к делу не пришьешь…
Пока Анна Андреевна переваривала услышанное, я непринужденно перебросился парой слов с Пепе и открыл дипломат, набрав номерной код замка. Это был последний штрих к образу, вишенка на торте. Из дипломата я достал выписку из истории болезни, со скандалом выбитую из лечащего врача, и протянул ей
– Что же его супруга домой рожать не поехала? – спросила Анна Андреевна, пробежав бумажку глазами, в тщетной попытке оттянуть неизбежное.
– Товарищ Росарио в настоящее время не имеет возможности вернуться на родину – мой голос посуровел. – Вы же в курсе, какие процессы происходят сейчас в Латинской Амернке?
– Ну да, конечно, – Анна Андреевна отвела взгляд.
Не могла же она вслух сказать, что ей совершенно похуй и абсолютно не ебет, что там происходит в этой ебаной Латинской Америке, и почему она, вместо того, чтобы разбираться со своими проблемами, которых и так выше крыши, вынуждена заниматься отпрыском очередного, блядь, сраного Че Гевары, который, вместо того, чтобы въябывать, блядь, на плантациях, устраивает на наши деньги революцию, а нам и самим жрать нечего, и неизвестно, какие еще проблемы она будет иметь от КГБ, если с ребенком, не дай Бог, что-то случится… – весь этот поток сознания явственно читался на ее лице.
Ее было жаль, но я оставался неумолим.
– Мы о-очень надеемся на вашу помощь, Анна Андреевна.
Анна Андреевна тяжело вздохнула. Пришло время подсластить пилюлю.
– Да, кстати, говорят, у вас есть проблемы, – я показал глазами наверх. – В случае чего – можете рассчитывать на нашу поддержку.

Конечно, это был перебор, но терять уже все равно было нечего. И для замглавврача это было важно психологически: теперь ситуация выглядела не как принуждение к любви, а как взаимовыгодное сотрудничество.
– Да, конечно, – подвела черту Анна Андреевна, – пускай супруга с малышом приходят, посмотрим, что можно сделать. Только пускай обязательно принесет направление от своего невропатолога.

Все было в порядке. Последнее слово осталось за ней. Пепе разразился цветистой благодарственной речью на испанском, и мне стоило некоторого труда его увести.
Она окликнула меня, когда мы были уже в дверях.

– Юрий Борисович, а как с вами можно связаться, если вдруг понадобится?
Этот вопрос тоже был предусмотрен.
– Анна Андреевна, не волнуйтесь – мы и так будем в курсе всего, что у вас происходит! – с этими словами я закрыл за собой дверь, оставив замглавврача гадать, кто именно из ее сотрудников стучит в КГБ…
Дело было сделано. Правда, невропатолог наотрез отказалась давать Хуанито направление в бассейн, заявив, что это все от лукавого, шарлатанство и происки врагов. Простая мысль о том, что, если не можешь помочь сама – не мешай другим, – ее голову явно не посещала. Но это уже было несложно: за символическую бутылку коньяка справка была изготовлена в течение дня.
Пастора с мелким начали посещать бассейн. Самое интересное, что наезды проверяющих комиссий, как мне передали, действительно прекратились: очевидно, слухи о том, что в грудничковом бассейне плавает сын очередного будущего Фиделя Альенде, достигли Горздрава. Так что данное Анне Андреевне обещание я выполнил.
Месяцев через семь после начала занятий у Хуанито практически полностью восстановились двигательные функции пораженной стороны. Hевропатологy, на прием к которой пришла торжествующая Пастора, хватило совести, чтобы попросить прощения…
О том, сколько всего наговорили мне счастливые родители, – писать не буду. Для Хуанито я стал “падрино”, для Пепе и Пасторы – “компадре”, то есть “крестный” (хотя крестили его, конечно, без меня, в Каракасе). Так они называют меня до сих пор. Одно время мы потеряли друга из виду, но несколько лет назад нашлись. Хуан Хосе вырос в красивого мачо, я разговаривал с ним по скайпу на остатках своего испанского. Надеюсь когда-нибудь их всех увидеть…