Немецкий язык

Юрий Фридман-Сарид

Немецкий язык в нашем доме был табу. У матери был диплом переводчика с немецкого языка, полученный до войны, – что и не удивительно, поскольку языком ее детства был идиш. После войны она не могла слышать звуки немецкого. Как, естественно, и отец.

Отцу было сложнее: рядом с корпусом Корабелки, где он преподавал, находилось одно из зданий Военной Академии. Там учились, в числе прочих, офицеры армии братской ГДР, и по дороге с работы отец регулярно на них натыкался. Их военная форма была той же классической формой вермахта, что и во время войны, – разве что с гэдээровским гербом на кокардах. Каждый раз при встрече с ними отец вздрагивал и хватался за пояс, где должна была висеть кобура с его лейтенантским ТТ. Когда он возвращался домой, его еще трясло.

Для меня немецкий с детства был языком врага: как и все дети моего поколения, я рос на фильмах о войне, и немцы в кино не выглядели гламурными красавцами из «Семнадцати мгновений весны»  – в те годы подобный фильм просто не мог бы выйти на экраны. Слова «немец» и «фашист» были синонимами; когда в 2001-м я впервые в жизни попал в Германию – меня и самого потряхивало. С тех пор я не раз бывал в Германии, и этот мой напряг ушел – хотя и не могу сказать, что до конца.

О том, что я не знаю немецкий язык, я пожалел один-единственный раз в жизни.
Летом 2006 мы с женой были во Франкфурте. Трехзвездочная гостиница, где мы остановились, находилась в неплохом районе, в сотне метров от бизнес-центра. Рядом с гостиницей находился уже другой, Исламский культурный центр; чуть поодаль – какое-то арабское учреждение, впрочем, постоянно закрытое. На противоположной стороне улицы был африканский клуб, где паслись, говоря политкорректно, афронемцы. В те дни в Германии проходил чемпионат мира по футболу; каждый день афронемцы выставляли на улицу телевизор и шумно болели, рассевшись вокруг на белых пластиковых стульях. Судя по реакции, болели они явно не за Германию. Если рядом с Исламским центром стояли арабы, я, проходя мимо, косился, привычно стараясь держать их в поле зрения: из десяти лет в Израиле – почти пять я проработал на границе с Восточным Иерусалимом, и это было уже рефлексом. Впрочем, в тот раз мое внимание привлекли не арабы и не негры.
Когда мы вышли из гостиницы, навстречу шел скинхед. Классический скинхед: лет тридцати, высокий и атлетичный, в черной майке-безрукавке, – чтобы продемонстрировать накачанные мышцы, покрытые многочисленными татуировками, – в камуфляжных военных брюках и в берцах. Белокурая бестия – то, что он блондин, было ясно, несмотря на его тщательно выбритый арийский череп. Для завершения образа скинхед вел на поводке собаку – конечно же, немецкую овчарку. Я инстинктивно подобрался и уставился на него. Он, впрочем, нас не видел, – его взгляд был устремлен на другую сторону улицы, – на негров, скачущих и орущих что-то на своем языке после очередного гола. Он шел и смотрел на них, не отрываясь.
Все, что немец при этом чувствовал, отчетливо было написано на его лице. Готическим шрифтом. Брезгливость, презрение и сдерживаемое бешенство – оттого, что он не может спустить овчарку с поводка и скомандовать «Фас!».
Когда мы поравнялись, он притормозил и подтянул поводок, чтобы не дать собаке приблизиться к нам. Наши взгляды встретились.
Я на мгновение перевел взгляд туда же, куда перед этим смотрел он, – на его кричащих и пляшущих африканских «соотечественников», – после чего снова посмотрел ему в глаза и ухмыльнулся. Злорадно и торжествующе.

– Вы не хотели, чтобы мы жили рядом с вами, – сказал я ему, – вы не хотели, чтобы мы жили рядом с вами, – а потом решили, что мы вообще не должны жить. Так вот, мы – живы, а вы – живите теперь рядом с вот этими!

Разумеется, все это я произнес про себя – я же не говорю по-немецки, а по-английски это бы уже не звучало. После короткой паузы мы разошлись. Не знаю, понял ли он, кто я и что хотел ему сказать – в то время я еще не носил на голове кипу. Надеюсь, что понял.