Песнь о Леонарде

В Еврейский музей Нью-Йорка – не первый месяц паломничество: выставка памяти Леонарда Коэна – поэта, исполнителя, композитора, актера, художника, философа…

Она приехала из его родного Монреаля, первоначально устроенная тамошним музеем cовременного искусства три года назад к 375-й годовщине города:  часть залов решили отдать местной знаменитости. Знаменитость была тогда жива и благородно согласилась:  организуйте без меня, мешать не стану. Но открылась экспозиция уже без него. Выставка под нашим небом продлится до восьмого сентября – есть еще время, хотя упустить быстротекущее немудрено. Только певцу спешить некуда: у них, в вечности, так – без гонки…

Выбор места в Городе Большого Яблока оказался не случаен:  по словам одного из кураторов Джона Зепетелли, отдельные культурные институты встретили идею вежливым молчанием. Еврейский музей откликнулся сразу – но подчеркивание этнической и религиозной принадлежности любимца мира не на повестке дня: своим еврейством Леонард Коэн гордился  без глупого выпячивания «особости» (хотя, судя по фамилии, имел некоторые основания думать о наличии родства с первосвященником Аароном…) В его отношении к религии наблюдался большой демократичный разброс: иудаизм уважал, не меняя ни на что – но уверовал и в христианство, и позже – глубоко, серьезно – в  буддизм.

Огромный, много больше человеческого роста его портрет на затемненной стеклянной панели справа от входа: знакомая горькая складка у губ – тоска пронзает мгновенно… Но вы уж потерпите, дорогие,  и не обессудьте: вот такой он – красивый до безумия, восславленный всем миром, ренессансно одаренный,  жил с клинической депрессией всю жизнь. Баловень женщин из самых завидных, хотя и не всегда возвращавший любовь,  горбоносый высокий красавец (излом полуулыбки, шляпа, сигарета в длинных пальцах: какая наша сестра устоит, а потом-то плакать…) счастлив не был. Совпадение ментальной болезни и неизбежности платы за талант и успех? Кто знает…

Его голос узнается безошибочно – гипнотически густой, с годами все более низкий и, во многом из-за зверского курения, надтреснутый: хрип с шармом…  Название выставки – строка из коэновской песни «Гимн»: «Трещина есть во всем». Трещина – провал или просвет? Почитайте настенные надписи, чтобы не запутаться в хронологии  большой  жизни и хотя бы отчасти проследить логику творчества, которое логике не подчинялось.

Сын состоятельного еврейского семейства, в котором были раввины и бизнесмены, он рано, в девять лет, лишился отца и столь же рано стал записывать слагающиеся строки на бумаге. Учился в университете МакГилла  и, недолго,  в Колумбийском,  жил на Кубе и в Лондоне, перебрался в Америку, стал подвизаться на бардовском поприще и сделался головокружительно популярен.  Концертных турне состоялось, иным на зависть, много: одно из лучших – в Израиле, где истовый семит Коэн вдруг захотел вступить в Армию Обороны. Вместо этого под его музыкальным руководством получилась агитбригада, но блистательная!  Гастроли по миру нередко прерывались из-за приступов тяжелой тоски: обаятельный бард изводил себя сомнениями и самокопанием, глушил их алкоголем…

После опубликования в молодости двух романов – «Любовной игры» и «Прекрасных неудачников», написанных на греческом острове Идра, занятия прозой Коэн  оставил: стихи стали смыслом и сутью существования. В них слышался отзвук напряженнейших многослойных метафор Федерико Гарсия Лорки (дочь Коэна была названа Лоркой неспроста…), Уолта Уитмена, Уильяма Йейтса – таких разных. А вот мелодического рисунка в его песнях  – строгий минимум, но никакого нотного богатства потрясенная душа слушателя и не просит. Все они – в миноре: создатель, хоть веселым и бывал, в иной лад просто не встраивался. Четырнадцать альбомов… Последний – «You want it darker” («Хочешь еще темней…») вышел за несколько дней до смерти. Тьма сомкнулась.

…Вы можете найти себе место у стены в галерее с живым экраном, можете даже по-домашнему раскинуться на одном из кресел-подушек, гостеприимно здесь расставленных – и посмотреть видеоинсталляцию Кары Блэйк: выступления поэта на церемониях награждений, коих было достаточно,  многочисленные интервью – все до единого захватывающие:  среди ответов на вопросы разной степени интеллектуальной яркости  – ни одного проходного!  Инсталляция коэновских концертов Джорджа Фока – продолжительная, не оторвешься… В павильоне на другом этаже разрешается взять свободно подвешенный от потолка микрофон – и под запись богатого, но сдержанного сопровождения  великолепного оркестра и хора спеть его «Hallelujah” лично, не заботясь о собственных вокальных данных и производимом впечатлении. Громко совсем не обязательно – это поймет любой,  даже самый раскованный посетитель: в таких обстоятельствах места даже священный, в свое время исполняемый Коэном во всю силу легких гимн становится беседой с богом на сокровенных полутонах…

Книг стихов и прозы у Коэна вышло общим числом двенадцать: многие за вполне терпимую цену продаются в магазинчике на первом этаже. Лиричные названия его главных песен известны всем: «В ожидании чуда», «Будущее», «Всякий знает», «Я твой мужчина», «Всю любовь танцуй со мной». Но будущее светлое и прекрасное – это у чеховских идеалистов, а у него – мрачное пророчество: «Будущее» звучит в фильме Оливера Стоуна с красноречивым названием «Прирожденные убийцы»…

Проникновеннейшая «Dance Me To the End of Love”, запечатленная на эмоциональном видео: сцена в море света, он с микрофоном, уже очень пожилой, но обворожительный. Поет улыбаясь, гибкие девочки красиво подтанцовывают, чистенько подпевая вторым голосом – но это все о смерти, макабрический ужас (а простое толкование «полетит по небосводу выше звезд и снов / танец на одну любовь» – явно о другом,  для концерта в клубе железнодорожников… ) Острая саркастичная «Демократия» звучала в предвыборной кампании и во время инаугурации Билла Клинтона: невелика честь – но к тому, что хитрец захотел покрасоваться на его фоне,  Коэн отношения явно не имел. Просто, как двугривенный: «Я не левый и не правый, сегодня вечером останусь дома и буду смотреть телевизор…»

А еще в одну музейную комнату можно войти, только зарезервировав время, и пробыть в ней заведомо недолго: это не игрушки – погружать себя во мрак недуга, пусть даже чужого. Она так и называется – «Комната депрессии», продукт творческой фантазии известного израильского режиссера Ари Фолмана. Там будет темно – и над героически решившимся возникнет собственный зеркально отраженный образ в сполохах коэновских строк, и возникнут видения черного омута, которые влекли великого барда на дно – годы и годы. Он принимал несметное количество лекарств – благодарение богу,  в какой-то мере работали. Мир его превозносил – но с болезнью, этим проклятым непрошеным двойником (унаследованным, говорят, от русско-еврейской мамы Маши Клоницкой) он оставался только наедине. Одолеть душевный провал во многом помог буддийский монастырь под Лос-Анджелесом: обритый наголо и облаченный в аскетическую робу, поэт отринул суету мирскую и погрузился в сосредоточенное учение. Провел там пять лет – с 1994-го по 1999-й. Правда, бутылка виски в его комнате стояла, периодические убеги на волю имели место – да и сын Адам, случалось, приезжал, и интернет работал… Остальное было без шуток и скидок. Получив сан буддийского монаха, который дается отнюдь не даром, он все же покинул обитель навсегда: по саркастическому замечанию Коэна, в мире Бога постоянно жить нельзя, нет ресторанов и туалетов…

Есть в экспозиции галерея его автопортретов – ироничных,  графически выразительных: не пропустите. К старенькому органу можно подсесть без робости, не ожидая, что здесь и сейчас будут внимать вашему музицированию – даже если умеете. Нажав одну клавишу,  услышите голос Коэна, декламирующий стихотворение, прикоснувшись к другой – следующее. Начав, избави бог,  баловаться и пробовать все подряд,  поймете, как звучит хаос – он рушил его вселенную тоже…

…Когда два с половиной года назад Леонард Норман Коэн умер и был похоронен тайно (провожали только родные), канадцы буквально сошли с ума от горя. На памятный  концерт «Tower of Song” в монреальском Белл-центре стеклись людские толпы – казалось, все, от от крохи до старца, покинули свои дома. Оркестр был великолепен, исполнители без равных – но как же его, глядящего с подсвеченного портрета, остро недоставало… (Воспоминание определенно-личное:  вскоре после утраты  на фестивале авторской песни «Jetlag” нашего Восточного побережья группа замечательных музыкантов-профессионалов – Гера Кац (гитара, вокал), Алик Алабин (клавишные), Андрей Матлин (клавишные), Александра Нейман (ударные) и еще  три чудных грации на чарующей подпевке – воплотила ту же идею: достойно помянуть. Семеро вышли на сцену под звездами – и голос Геры, низкий, густой,  затаенный, с той же узнаваемой хрипотцой  вернул публике возлюбленного барда. Звучало все знакомое, начиная с  «Сюзанны»:  да, хиты, кто спорит – но живые, несменяемые..)

На русском стихов Леонарда Коэна, ставших песнями, не безумно много, но они есть: подстрочники, беспомощные в своей буквальности, и виртуозные строки профи,  одолевших неизбежный лингвистический барьер между экономным английским и эмоциональным раздольем великого и могучего. A Thousand Kisses Deep – переводчикам получать инфаркты: «Вглубь на тысячу поцелуев?» «На тысячу поцелуев вниз»?» Вариант проникновенней (нет, не мой… – Б.Г.): «Глубина тысячи поцелуев».  Или так: «Пришла наутро, чтобы взять /как мясо, как быка. /Лишь одинокий может знать, /как эта боль сладка. /Моя любовь, моя родня, /Из снов моих вернись. /Возьми меня, возьми меня /На тыщу стонов вниз… (перевод замечательного израильтянина Алекса Тарна – выходца из нашей с вами империи). Невероятной сложности образность – и совершенно естественная интонация человека, даже в мыслях не держащего этого греха – умничать. Как верно заметил певец и гитарист Рон Сексмит, Коэн – поэт, но со слушателем  разговаривает по-людски: не надо репу скрести, пытаясь понять, о чем это он…

Его песни помогали жить: многие ставили диск в отчаянии – и обретали, трудно поверить,  надежду. Его песни помогали умирать: известны истории уходящих, которые,  по сознательному выбору, слушали божественного Леонарда на пороге вечности.

Уходя, сохраните в себе малую частицу его печали – ну, или оставьте у музейного порога  за ненадобностью: только трудно обещать, что она не вернется.