Русский БигНик: «Однажды они захотят узнать историю своей семьи, а спросить будет не у кого»

В центре Манхеттена на Аппер Ист Сайде в маленьком уютном книжном магазине с простым названием «Шекспир и Компания» в теплом кругу друзей прошла презентация книги, которой нет. 

«Биг Ник» называется толстая – больше трехсот страниц – тяжелая книга с картинками, которую хозяин магазина вывел на принт для гостей авторов. Сто экземпляров красивого самиздата разошлись в две стороны: пятьдесят книг осталось в Америке с дарственными надписями героя, «Большого Ника», а другие пятьдесят 6-го марта ползли по транспортеру в аэропорте Д.Ф. Кеннеди. Утром самолет приземлился в Москве, где в другом узком кругу состоится вторая презентация.
И это тоже символ бытия господина Ильина.
Он родился осенью 44-го в освобожденном Париже – ровно через 10 дней после того, как в Париж вошел Шарль де Голль с солдатами французского Сопротивления. Прожил первые 10 лет на Марсовом поле неподалеку от Эйфелевой башни, потом еще 10 лет провел в Англии, где учился в закрытой школе антропософов. Влюбился в девочку из Германии, потом женился на ней и осел во Франкфурте. Там родились его дети, там растут его внуки. А сам он большую часть времени проводит в небе: отчасти потому, что долгие годы сотрудничал с немецкой авиакомпанией «Люфтганза», отчасти потому что занят международными проектами: строит музеи, придумывает выставки, но более всего увлечен пропагандой русского искусства в мире.

О его выставках ходят легенды: «Великая утопия» – познакомившая мир с русским авангардом, стала легендой в день открытия: настолько невероятной была подборка работ, которых никто никогда не видел. Открылась она в Нью-Йорке в 1992 году, прошла по миру, и мало кто заметил , что организатор выставки пригласил к сотрудничеству никому неизвестную в ту пору студентку, которая очень интересовалась русским авангардом. Девочку звали Заха Хадид , ее уход в прошлом году оплакивал мир – настолько ярким дизайнером и архитектором оказалась она потом, после выставки.

Выставка «Россия!», прошедшая в Нью-Йорке в музее Гуггенхайма, была и остается единственной, где было представлено русское искусство на протяжении 13 веков.

О корнях, старших родственниках, о происхождении Николаса Ильина и о его вкладе в пропаганду российского искусства – рассказывает книга, которую мало кому придется подержать в руках.

Александра Свиридова

Читателям «Дискурса» имена создателей вышедшей книги известны по двум публикациям: «Случай как необходимость»  и «Пропуск в рай» . На правах старых знакомых, мы задали вопросы авторам.

– Саша, на титуле книги указано «Николас В. Ильин с Александрой Свиридовой». Какова ваша роль в этом издании?

– В Америке эти роли строго распределены: есть «Автор» и «Писатель». Ник говорил, я записывала. Нам это не впервой: мы это делали не раз, когда он давал мне интервью, и главное – мы доверяем друг другу и понимаем друг друга с полуслова. Для него это важно, так как он по природе своей человек визуальной культуры, а моя стихия – слово.

– Сколько лет вашей дружбе, и как она началась?

– Датируется наше знакомство и сотрудничество легко: первое интервью вышло в 2001 году, когда при прямой помощи Ника Ильина были возвращены Русскому музею из Центра Помпиду в Париже рисунки Филонова, украденные в России. Много лет это пытались сделать разные люди, но никто не проявил должной настойчивости и не смог сделать необходимый шаг. Теперь в нашей книге мы, в частности, приводим протокол допроса директора Центра Помпиду, которого Ник Ильин смог изобличить в главном преступлении: совершая покупку, музей знал, что покупает краденое.

– Саша, вы – представитель первой постсоветской эмиграции. Ильин – вовсе не эмигрант: он родился в Париже в 44-м году, из России уехали его родители. Как вам кажется: есть ли разница между эмигрантами разных «волн»? Легко ли вам работалось с Ником Ильиным?

– Разница огромная, и порой она удивляет меня своим масштабом. Он вырос в семье, покинувшей Россию после революции. Сын крупного мыслителя и философа Владимира Ильина, который видел в новой власти зло, внук – по матери – успешного бизнесмена Николая Пундика, потерявшего все в революцию и погибшего где-то на Дону, через который он с семьей уходил в Крым вместе с Белой Гвардией, – мальчик, родившийся много позже, запомнил, что Россия – прекрасная страна. Страна, которой просто не повезло с теми, кто захватил власть. Он полюбил Москву и Россию с первого взгляда – стоило ему только оказаться здесь в конце шестидесятых.
Он верен дружбам, завязавшимся тогда. И у него в сознании это легко сосуществует, не создавая неудобств, что люди в России – замечательные, а власть – существует сама по себе. Люди к ней отношения не имеют.

Я же покидала «дьявольскую империю» – по определению Рейгана. Даже не я, а мой сын, который приехал со мной на летние каникулы и отказался возвращаться в октябре 1993 года, когда горел Парламент и по центру Москвы снова шли танки. И я не считаю, что хорошие люди России не имеют отношения к плохой власти. Мой сын помнит и всех, с кем мы были близки и кого уже нет в живых: Артема Боровика, с которым я создала телепрограмму «Совершенно секретно» и выпускала ее первые года полтора, Юру Щекочихина, с которым мы делали жесткие сюжеты, изобличая власть во лжи и воровстве, Галину Старовойтову, с которой работали в команде Сергея Григорьянца, когда готовили международные слушания о преступлениях КГБ, и Бориса Немцова, который уверял моего сына-подростка, что нужно возвращаться и бояться нечего: ведь скоро Борис будет иметь полномочия и отменит всеобщий призыв в армию…
Мир памяти моих добрых друзей. Великое горе – их гибель. И одно точно известно сегодня, что мой сын, родившийся в Москве, никогда не поедет туда работать, как поехал юный Николас Ильин.

– Николай Владимирович, вы говорите, что написали эту книгу для своих детей и внуков. Сколько я понимаю, они не говорят по–русски. На каком языке вы с внуками общаетесь?

– Проблем с языком в семье нет… С детьми я говорю на немецком, с женой – по-английски, пока живы были родители, мы говорили по-французски. По-русски я говорю с друзьями.

– Вы родились в русско-еврейской семье в Париже, учились в Англии, женились на немке. Кем вы себя ощущаете: русским, евреем, французом, немцем? Или для вас это неважно?

– Конечно, я русский: я родился в русской семье в эмиграции. Жил в кругу русских посреди Парижа, говорил дома по-русски. Только в школе я заговорил по-французски. А когда в 10 лет я приехал в Англию, меня назвали «француз», смеялись над моим французским акцентом, обзывали «лягушатником» – «фрогги», – пока я не разбил морду в кровь самому сильному парню, – вот тут все поняли, что я русский. В 16 лет, когда я, наконец, получил гражданство Франции и настоящий паспорт вместо нансеновского паспорта беженца, сестра сказала, что мы – евреи. Я спросил, что это – еврей. Потому что про евреев я знал одно: в Ветхом Завете есть какие-то евреи.

Я понятия не имел о своих корнях. Меня крестили и водили в русскую церковь с самого раннего возраста, и вдруг – такая неожиданность. Алёна терпеливо мне всё объяснила.
Наверное, в тот момент я стал интересоваться историей своей семьи, хотя не спросил у Алёны, откуда она это узнала. Ни с мамой, ни с папой я не обсуждал эту новость. И бабушку не спросил, хотя видел, как она своими руками раскатывала мацу, которую я очень любил. Это была самая вкусная еда для меня.
И даже после откровений сестры национальность не стала играть важную роль в моей жизни. Хотя в Англии я понимал, что я не англичанин. Теперь добавилось во Франции узнать, что я не француз. И даже не русский.
Когда я начал летать по свету, я осознал, что где бы я ни был, в любой стране мира, включая Россию, – я ощущаю себя русским гостем из-за рубежа. Но Россия русским меня не признает – в России я считаюсь французом.
Жена моя, немка, шутит, что я плохой русский еврей. Потому что у хорошего еврея дочь не выйдет замуж за полуцыгана и сын не женится на африканке. Но я думаю, что это семейная традиция расширять границы: моя еврейская мама из России вышла во Франции замуж за русского. Я – русский парижанин – в Англии полюбил немку, и уехал с ней в Германию.

Меня спрашивали, на каком языке я вижу сны. Нет у меня языка во сне: я вижу сны в картинках. Но если меня разбудить неожиданно, я не знаю, на каком языке заговорю.
Конечно, я русский француз.

Так повелось в семье: мама считала себя русской в Париже, папа был русский в Париже, бабушка – русская в Париже, моя сестра Алёна, моя тетка (мамина сестра) и ее дети – все были русскими в Париже. Никто в нашей семье не считал себя французом. Только наши дети стали французами. Сын моей сестры Алёны, Антуан, настолько француз, что даже не говорит по-русски. Но когда вырос – женился на русской женщине. Мои дети – Диана и Мишка – не знают русского языка, а мои внучки – Елена и Софи – не связывают себя ни с Россией, ни с Францией. Все считают себя немцами. У них есть представление о русском искусстве, так как они выросли в доме, где на стенах висели картины русских художников. Но Россия для них – иная страна, другой край.

Архив моих родителей я передал в Россию, а детям моим в голову не придет так поступить с моим архивом. Но надеюсь, что воевать с русскими они никогда не будут.

– Но когда мысль о России, о русских корнях стала для вас важной и, можно сказать, определила вашу жизнь?

– Как и когда я узнал о России – не знаю. О России дома говорили постоянно, как во всех эмигрантских домах. Все спорили, обсуждая новости, препирались, говорили так жарко, что я понимал, что где-то недалеко от Марсова поля есть какая-то прекрасная Россия, но всякие сволочи не дают этой стране жить. Давят культуру, уничтожают талантливых людей, а нищий загнанный русский народ ничего не может поделать, так как он голодает, страдает и занят тем, как бы просто выжить.

– Какие–то события в СССР памятны вам особо?

– Ярко помню март 1953 года. Мне было восемь лет. Отец обычно по утрам совершал ритуальный моцион: одевался, неторопливо спускался с нашего второго этажа на улицу и шел покупать газету. Было известно, что он вернется через час. Но в то утро он вернулся очень скоро, – я даже подумал, что он забыл деньги: он вырос в дверях с каким-то победным криком, которого я прежде от него не слышал: «Ура! Эта сволочь сдохла наконец. Открывайте шампанское!»

В руках была газета «Фигаро». На первой странице – портрет Сталина в чёрной рамке и заголовок, что Сталин умер. Тогда не было телевидения, но было радио, и когда отец включил его, передавали ту же новость. Откуда взялось на столе шампанское – не знаю. Может, отец принес. Но так и осталось у меня в памяти навсегда: крик, шум, радость и шампанское, открытое не в новогоднюю ночь, а с утра пораньше, ранней весной.
Никогда больше ничто не произвело на отца такого впечатления. За столом всегда обсуждали новости, и всюду лежала газета «Русская мысль», в которой вскоре появился портрет Никиты Хрущева. Отец с друзьями изучал биографию нового вождя и надеялся, что жизнь в России станет полегче. Но вскоре что-то в новостях снова не понравилось отцу. Помню, как страшно и жарко ругали советские танки в Венгрии и гадали, остановятся они там или пойдут дальше. Мировая история шуршала газетами вокруг меня, а меня занимала моя история, мои радости и мои печали.

– Так получилось, что вы вошли в историю – на ее переломе, едва родившись. Конечно, вы не можете этого помнить. Но ведь это отложило на вас некий отпечаток? Когда вы повзрослели, кем вы себя ощущали?

– Я родился 10 сентября 1944-го года в Париже в русской семье. Первый урожденный француз эмигрантской семьи, русский парижанин, я прожил счастливую жизнь, потому что любил и был любим. У меня были хорошие родители, светлая им память, и растут прекрасные дети и внуки, дай Бог им здоровья. Мне повезло с работой: я занимался тем, что мне интересно.
Оглядываясь назад, я вижу себя строителем мостов: всю жизнь я соединял разные берега. И это не было сознательным выбором – так сложилось, что родившись в эмигрантской семье, мне нужно было перебросить мостик к другой культуре: из русского дома – выйти во Францию, которая была на улице. Я не знал в те годы, что это и есть диалог культур. Две культуры вели его внутри меня, и это стало нормой.
Когда я вырос, я хотел, чтобы мои друзья из разных стран дружили между собой: чтобы знакомились и принимали других, не похожих на них людей. Я собирал большие застолья, чтобы всех познакомить. С искусством одной страны знакомил другую, знакомил людей из разных стран, говорящих на разных языках.
Мне досталась прекрасная работа – рекламировать огромную немецкую авиакомпанию «Люфганза», самолеты которой соединяют все континенты планеты. Внутри компании в лучшие годы я мог оказать финансовую помощь художественным галереям и музеям в разных странах, и мог перебросить самый хрупкий мост – от художника к зрителю.

– Как складывались ваши отношения со старшими? Можно ли говорить о взаимопонимании? О какой–то близости?

– Одно сожаление снедало меня: я никогда не спросил бабушку о ее семье, о том, как она добралась из Петербурга в Париж, из России – во Францию.

Юношей я был занят чем-то более важным, чем рассказы отца, который порывался поделиться со мной своими мыслями. Я ни разу не выслушал его. Отец всегда не спал, когда я на цыпочках входил среди ночи в дом. Всегда выходил из своей комнаты и ласково спрашивал, не поставить ли чайник, не выпить ли нам чаю и поговорить.

Потом, когда я вырос и готов был к разговору со всеми, их всех не стало: ни бабушки, ни отца, ни мамы. Осталось чувство вины, которое не избыть.

Сейчас, когда мне столько лет, сколько было бабушке, когда я бегал мимо неё и не задал ни одного вопроса, я смотрю на своих детей и внучек, которым дела нет до того, что я готов рассказать. Но я знаю, что однажды будет день, когда они захотят узнать историю своей семьи, а спросить будет некого. Тут они откроют мою книгу. Заодно узнают, где пропадал их дед и отец, когда его не было дома.

Я разбираю семейный архив, собираю всё о своих корнях, переиздаю папины книги и расшифровываю неразборчивый почерк мамы в дневниках, которые она вела всю жизнь. Рассказ мой распадается на две неравные части: то, что я знаю, и то, что помню. Потому что помню я все меньше о том, что было в детстве, а узнаю об истории моей семьи всё больше.

…Мне немного жаль, что дети мои не знают русского. Потому я и передал архив отца и мамы в Москву. Я переиздал книги отца, массу рукописей сегодня там изучают.

– Вы были инициатором издания многих книг – и сочинений отца, и роскошных фолиантов по русскому авангардному искусству. Когда вы почувствовали интерес к этому, когда ощутили эту просветительскую жилку в себе?

– Интерес к книгам воспитан во мне семьей. Еще до того, как я начну их читать – я знаю, что книга – как предмет, как объект – что-то очень важное в нашем доме.
Как отец писал свои статьи, я не видел. Как мама правила их – тоже, но то, как они держали книгу в руках, как заботливо откладывали ее подальше от стола, когда садились обедать, – запомнил. Книги были в нашем доме вместо стен и обоев. Отец мой жил в книгах больше, чем в реальности. В книгах, которые он читал, и в книгах, которые писал. Он печатался в эмигрантских газетах и журналах Франции. Статью за статьей он посвящал тому, что пытался осмыслить, соединить и совместить то, что было ему знакомо и известно, с тем, что он впервые видел перед собой – в России и в эмиграции, в литературе и в живой жизни. Его печатали, но я не знаю, насколько он был удовлетворен публикациями. Не знаю, была ли цензура, сокращал ли кто-нибудь его тексты, поступался ли отец сам чем-то, только бы увидеть текст напечатанным и получить небольшой гонорар. Мне не у кого теперь спросить об этом.

Все ранние воспоминания детства сопряжены с книгами: книги были на полках в комнате отца, на обеденном столе, в руках отца. Все споры за столом, под которые я засыпал, были с книгами в руках – у отца и его гостей. Не зная слова «книга», я безошибочно узнавал у нас в доме длинноволосого молодого человека, которого не любили домашние, – он регулярно приносил отцу книги, а отец изучал их, отбирал нужные и выкладывал за них немалые деньги, которые с трудом зарабатывали мама и бабушка.
Только когда отца не стало, я увидел, как велико его литературное наследие – как много он написал и напечатал в периодике. Понял, насколько значимо было для него то, что он делал. Это открылось, когда я увидел, как аккуратно отец собирал и хранил свои публикации. Конечно, сохранилось дома не все, но многое. И я ощутил его труд на вес – когда однажды собрал эту гору статей отца, которые он печатал в газете «Возрождение». Уже без отца я хранил эти статьи, перекладывая в коробки попрочнее, пока не решил издать. Понимаю, что это не все, что он написал, но то, что сохранилось в семье, я собрал в книгу.

Мама однажды с печалью рассказала, что отец писал воспоминания, которые исчезли, а потом неожиданно обнаружилось –  у какого-то священника в Италии. Мама просила прислать ей рукопись, но тот все тянул, и я однажды просто сел и поехал в Италию. Нашел этого человека и забрал папины рукописи. Для мамы и для меня это было важно – выполнить волю отца и сберечь написанное им. Я видел, как мама трепетно относилась к текстам отца; и когда мамы не стало, следуя ее воле, я старательно перебрал и сложил все, что было сохранено ею – все архивные бумаги. И получилось много коробок и ящиков. Друг семьи, Никита Струве – мир его памяти, – ангел-хранитель русской литературной эмиграции, помог мне их спасти. Коробки к тому времени уже хранились у нас во Франкфурте, так как в Париже мне нужно было освободить квартиру.

Помню, жена моя Криста поехала в Париж и вывезла все эти коробки. Только в одной ее машине мы везли 20 коробок семейного архива. Там были не только газетные и журнальные публикации отца –  были еще ноты: музыка, которую отец всю жизнь писал. Была куча рукописных статей, никогда нигде не опубликованных. И бесконечные книги.
Никита Струве обратился за помощью в Посольство России во Франции, и, когда настали новые времена, архив отца решено было отправить в Москву. Там открывался культурный Центр имени Александра Солженицына, в задачу которого входило сохранение наследия русской культуры, заброшенной в изгнании.

– А вы присутствовали при передаче этих архивов?

– Да. Помню заседание по случаю открытия Центра Солженицына. Была его вдова, Наталья Дмитриевна, и я со старшей сестрой Алёной. В качестве высоких гостей прибыли со всего света важные русские эмигранты. Из Парижа – Никита Струве, князь Шереметьев; князь Лобанов-Ростовский прилетел из Лондона. Директор Фонда говорил важные слова. Мы осмотрели прекрасное здание – четыре этажа, где был открыт очень неплохой книжный магазин внизу на первом этаже.
В этот Фонд на хранение я передал архив отца. Идет работа над строительством еще одного здания, в котором разместится архив Фонда и конференц-холл. Мы были почетными гостями, сидели рядом с директором и Натальей Солженицыной – потому что они принимали наш дар: архив философа Владимира Ильина.

Выступали официальные лица. Мэр Москвы Юрий Лужков и молодой парень из Кремля – Дмитрий Медведев. Не знаю, какой пост он занимал в то время. Он скучно зачитал с листа что–то официальное, а Лужков без бумажки сказал пламенную речь, в которой искренне извинялся за то, что несколько миллионов – два или три, – как он сказал, «лучших светлых людей» выгнали из России. И я этого никогда не забуду.

Был представитель патриархата, который занимался внешними сношениями, какой-то архиепископ. Спустя некоторое время там сделали небольшую выставку памяти отца – из того материала, который я передал. Были выставлены бумаги и фотографии, и сестра моя Алёна была счастлива, что работы отца вернулись в Россиию, и много и охотно отвечала на вопросы – с ней все время делали интервью для радио и телевидения. Надеюсь, где-то это сохранилось.

– С тех пор прошло немало времени. Ведется ли какая-то работа с материалами Владимира Ильина?

– В 2016 году Фонд отметил 120-летие со дня рождения отца. Состоялось научное заседание, на которое меня пригласили. Прекрасный историк, профессор МГУ – Алексей Павлович Козырев, который изучает богословие и историю русской эмиграции, выступал с докладом. Он же писал предисловие к книге моего отца. И до книги написал большую статью в журнале «Вопросы философии» про отца и его труды. Мне очень интересно с ним сотрудничать: он многое помог мне понять в трудах и жизни отца. И когда я решил, что надо собрать статьи, которые я передал в архив, и издать отдельной книгой, он немедленно пришел на помощь: нашел другое издательство, и я принял его предложение. Я дал деньги на издание, а Фонд Солженицына в издании книги не участвовал. Составителем книги стал Козырев, я был куратором и спонсором. Книга вышла небольшим тиражом и хорошо разошлась. В Фонде Солженицына были несколько озадачены тем, что архив – у них, а книга вышла помимо их, но никто не мешал мне идти своим путем.

Поскольку работы отца практически неизвестны современному российскому читателю, мне приходилось думать о том, что написать в предисловии, кого пригласить сделать вводную статью. Я слежу за откликами в прессе, радуюсь первым дипломам, которые пишут студенты университетов на материале трудов отца, первым диссертациям, которые защищают аспиранты.
Мне отрадно знать, что я делаю то же, что делала с наследием отца моя мама.

Мама переиздала после смерти отца несколько его книг, я помогал ей в этом: участвовал в качестве спонсора. Она все время искала и собирала тексты отца. А я искал деньги и издателей. Так три-четыре книги были ею переизданы.
Помню, как я летел в Сан-Франциско, где в небольшом издательстве вышла его книга «Арфа Давида», про русскую литературу, – и забирал там остаток тиража, так как издательство неожиданно закрылось. Переизданы всего пять-шесть книг. Это очень мало. Отец писал суперкниги – «Коммунизм как гибель культуры» например.

– Впервые вы приехали в Россию в 1966 году. В тот раз и во время всех ваших последующих приездов у вас не было проблем с советскими властями?

– Конечно, были! Первый раз меня лишили визы и запретили въезд в СССР, когда я привез «Луку Мудищева».
Произошло это так. Мой первый приезд в Москву в 1966 году включал весь традиционный набор туристических радостей иностранца в России: папиросы, водка, матрешки, гульба до рассвета в общежитии МГУ на Ленинских горах, прекрасные девушки, запрещенные художники и в качестве бонуса – то, чего я никогда не слышал: русский мат. Сегодня о нём написаны книги и статьи, издаются словари русского мата, а тогда я только понимал, что это еще один русский язык внутри русского языка, и с большим трудом осваивал его на ходу. Не столько для того чтобы им пользоваться, сколько для того чтобы понимать. Понимать не только слово, сказанное мне, но его смысл и оттенки.
Я многому не устаю удивляться до сего дня. Полвека спустя я так и не знаю, почему «охуенно» – это «прекрасно», а «хуёво» – «плохо». Понимать это важно, если ты хочешь, чтобы в России тебя принимали за своего. Один неточный слог – и ты попадешь в капкан, в тупик, впросак и вместо нужного употребишь строго противоположное по смыслу слово. Как однажды Госсекретарь США Хиллари Клинтон вместо слова «перезагрузка», выдала: «перегрузка».
Я испытывал большие затруднения с русским матом. Кто-то из студентов МГУ, желая мне помочь, подарил кассету с записью загадочной длинной вещи в стихах, где был сплошной мат и какие-то легкие цензурные слова для связности. Он объяснил мне, что кассету нужно спрятать, так как это самое запрещенное в России произведение. Я почувствовал себя Джеймсом Бондом, когда удачно пронес кассету через таможню. Дома я её слушал тайком и терялся в потоке мата. Я не знал ни автора, ни названия, и не очень понимал, что это цельное произведение.
Однажды у меня в гостях во Франкфурте, где я жил с женой и детьми, был некто Алек Флегон. Достаточно известный в узком кругу мутный и скользкий еврей. Он прекрасно говорил по-русски, родом был из Румынии, жил постоянно в Лондоне, и, может быть, даже был русским шпионом. Он издавал какие-то книги и странный журнал «Студент» на русском языке. Это был интересный для меня журнал, так как там давали личные объявления: кто-то разыскивает кого-то, кому-то нужна какая-то книга… И все эти объявления были с именами, адресами и телефонами. Совершенно невероятное чтение. И очень большая редкость вообще в советские времена – чтобы советские люди открыто обменивались телефонами. Не удивлюсь, если узнаю, что там была зашифрованная информация.

Я с ним как-то познакомился и однажды принимал его дома. Не зная, чем его развлечь, я поставил кассету, где под музыку Чайковского русский актер декламировал матерные стихи. Флегон послушал несколько минут и восхитился: «Это замечательно, я слышал об этом! Это Барков, “Лука Мудищев”. Дай мне кассету». Он настолько хотел её получить, что предложил мне в обмен очень красивую картину – женский портрет в стиле Репина. Голова украинской женщины. Она до сих пор у нас дома висит.
Помню, как я начал выяснять, кто такой Барков. Оказалось, что с одной стороны, у него есть биография, а с другой – утверждается, что такого автора вовсе не существовало. Точно, как о Шекспире… Притом, что «Лука Мудищев» – одно из самых известных произведений из ряда «эротической» или «порнографической» литературы русского самиздата, о нем нет серьезных исследований, а об авторе – лишь слухи. До того как я вывез из Москвы кассету, «Лука» существовал только в виде рукописных изданий. И какой вариант текста считать подлинным, никто не знает. Атрибутировать рукопись, оказывается, не менее сложно, чем живопись.
В сведениях о самом Баркове мне рекомендовали доверять статье в «Словаре русских писателей XVIII века». Там сказано, что Иван Барков родился в 1732 году, учился в Александро-Невской духовной семинарии и университете Академии наук в Петербурге, откуда в 1751-м был исключен за пьянство и кутежи. Затем он служил наборщиком в академической типографии, копиистом в канцелярии Академии наук, где перебелял рукописи Ломоносова. В 1766 году он был уволен из Академии и через два года умер. В рукописных отделах библиотек якобы хранятся многочисленные списки произведений поэта. Они составили сборник «Девичья игрушка», куда входят «Ода хую», ода «Победоносной героине пизде», но я этих сборников никогда не видел. Некоторые говорят, что их вообще написал Пушкин, а другие считают, что у этого текста был коллективный автор. Мне все равно, кто автор: я успел полюбить эти строки, и даже забыть их, а истину установить невозможно.

Так вот. Флегон увез кассету и через какое-то время позвонил. Мы встретились. Оказалось, что он отпечатал «Луку Мудищева»: сделал крошечную книжку, три на четыре сантиметра форматом. Чуть больше спичечного коробка и поменьше пачки сигарет. Он привез мне сто штук в подарок, и я был очень доволен. Впервые я увидел слово «хуй», напечатанное типографской краской, и обрадовался, узнав, что «хуй» как слышится – так и пишется. Русская грамматика давалась мне с трудом.
Как я узнал позже, Алек Флегон был британским издателем, и в 1962-м в Лондоне он основал Flegon Press. Здесь впервые вышли «Собачье сердце» Булгакова (1968) и книги Солженицына: «Один день Ивана Денисовича» (1964), «В круге первом» (1968), «Август четырнадцатого». Последнюю он издал без разрешения Солженицына, и тот подал в суд на Флегона и выиграл. Всего в издательстве Flegon Press вышло более 100 книг. Баркова Алек оформил так, что на обложке значилось «Госполитиздат», на первой странице было фальшивое предисловие министра культуры Фурцевой и министра обороны СССР, в котором говорилось, что каждый солдат должен всегда держать эту книгу при себе.

Я был молод, не думал об опасности, взял эти 100 экземпляров и полетел в Москву. Я как раз начал работать в турфирме и отправлялся с тургруппой в Россию в качестве переводчика. В те времена – в середине шестидесятых – ни магнитов, ни рентгенов, ни сканеров на границе не было. Я уложил книжечки на дно чемодана и благополучно пронес их через границу, когда мы прилетели в Москву. Прошел таможню в Шереметьево, и был страшно горд, что привез ценную книгу.
Группа, которую я сопровождал, поселилась в центре города – в гостинице «Россия» на Красной площади. И я потихоньку выносил из номера книжки. Когда знакомился с людьми, встречался, ходил по разным квартирам, мастерским, я всем на прощание дарил эту книжечку. Народ со смеху помирал. А когда я раздарил её всем знакомым, то увидел, что еще штук пятьдесят осталось. Дарить больше было некому, а завтра мы улетали.
Я посмотрел в окно и увидел, что внизу на Красной площади народу – тьма! Я взял книжки, вышел из гостиницы, и прямо там – посреди Красной площади – начал раздавать книжку всем желающим. А что тут страшного? Это были русские стихи, написанные в девятнадцатом веке. Хулиганские, но ведь даже специалисты говорят, что это, может быть, сам Пушкин, который придумал себе псевдоним.

Я подходил к людям и говорил: «Вот у меня интересный подарок для вас, возьмите». Было лето. Люди гуляли в сумерках по Красной площади. Они брали книжку, открывали, тут же начинали смеяться, и с удовольствием уносили ее с собой. Некоторые понимали, что они держат в руках, и брали сразу по несколько экземпляров. Так я раздал полтора десятка штук, и ко мне подошли два мужика в штатском.
Как в плохом кинофильме, они были в одинаковых серых костюмах. Мрачно сказали мне: «Пройдемте с нами, молодой человек». И повели меня назад в гостиницу «Россия». Там внизу, в подвале, целый этаж был отведен под большой отдел то ли милиции, то ли КГБ. Меня допрашивали часов шесть подряд, получили ключи и провели обыск в моей комнате в гостинице. Они не били меня, но пугали. Сказали, что такая книга – это вовсе не шутка, а порнография, и распространение порнографической литературы – запрещенное в СССР занятие. Зачитали какой-то закон, параграф такой-то: что я иностранец и не понимаю, что в СССР такое не принято. Потом отобрали паспорт, сказали, что заведут уголовное дело, посадят, и никуда я из СССР не смогу выехать.
Я действительно напугался. Очень сильно. Ночь кончалась, утро красило нежным светом стены древнего Кремля – как в известной песне, – мне нужно было мчаться в аэропорт Шереметьево через весь город и идти на посадку, а они всё выпытывали у меня неизвестно что. Куда-то звонили, ждали команды, и в последний момент неожиданно отпустили. Вернули паспорт, сказали, что на первый раз прощают: «Идите, молодой человек, но чтоб больше вы таких глупостей не делали».
Книжку потом, я уверен, они сами читали и друзьям раздаривали.

А когда я вернулся домой, мне первый раз закрыли въезд в СССР. Я об этом узнал, когда пришел через пару месяцев в посольство СССР получать визу для новой поездки. Мне сказали «нет», причину не указали, но я прекрасно понимал, что это задержание на Красной площади и отказ в визе могут быть связаны.
Помню, я слушал клерка в посольстве и вспоминал строки о служивых людях:

Судьбою не был он балуем,
И про Луку сказал бы я:
Судьба его снабдила хуем,
Не дав в придачу ни хуя.

Так началась моя жизнь с книгами. И таким было первое столкновение с советскими властями.

– А что случилось во второй раз?

– В начале восьмидесятых мой друг Леонид Бажанов, Художественный руководитель ГЦСИ, познакомил меня с художником Вячеславом Сысоевым в Москве. Встретились мы на какой-то конспиративной квартире, так как Слава скрывался от милиции, был в розыске по обвинению в распространении порнографии, и жил за городом. А когда приезжал в город – прятался у друзей. Он показал мне несколько работ, что-то подарил, а что-то я купил для своей коллекции. Мне все очень понравилось. Он был очень талантливый художник, выработал своеобразный графический стиль, равно далекий и от соцреализма и от нонконформизма того времени.

Сысоев родился в 1937 году, в год начала сталинского Большого террора. Как жил – не знаю, но знаю, что рисовать он начал в 1960-е годы. Его рисунок с самого начала был в традиции комикса  –далекий от реальности и реализма, но «основанный» на советском опыте. Художественного образования у него не было. Работал он макетчиком на каком-то художественном комбинате. Карикатуры его впервые появились на неофициальной выставке в Москве и Ленинграде в 1975 году. Их сразу опубликовали на Западе и запретили в СССР – как антисоветские. В 1979 году против Сысоева возбудили уголовное дело по статье 228 УК РСФСР: «Изготовление или сбыт порнографических предметов». За это тогда грозило до трех лет уголовных лагерей общего режима. Он получил вызов на допрос – и перешел на нелегальное положение. Больше трех лет скрывался от милиции и КГБ, проживая без прописки и без работы в Подмосковье.
Тогда я с ним и познакомился.

Вскоре, в 1983 году, Сысоев был арестован и приговорен к двум годам по «порнографической» статье. Сидел в уголовном лагере в Архангельской области.
Я понимал, что в этом деле нет никакой порнографии, и решил, что нельзя позволять власти так поступать с художником. Я был знаком с его женой и решил помочь. Организовал большую пиар-кампанию в поддержку художника, привлек многие издания за рубежом, которые напечатали его работы и историю его преследования. На Западе поднялся серьезный шум вокруг его имени и посадки. Вскоре художник был признан узником совести, и в его поддержку выступали видные западные деятели искусства.
В Гамбурге я нашел одну богатую даму – была такая фрау Сибилл Алерс, которая возглавляла организацию под названием AIDA в Гамбурге. Этот Фонд занимался оказанием помощи заключённым художникам. Мы решили устроить благотворительный аукцион в пользу семьи Сысоева: собрали много работ западных, достаточно известных карикатуристов: из Германии, Италии, Великобритании, Испании и т.д. Собралось полсотни хороших работ. Мы нашли помещение, пригласили массу людей и провели публичный аукцион, очень успешный: за один вечер собрали 40 тысяч дойчемарок. Это были немалые деньги, и я их передал в Москве жене Сысоева Ларисе.
Как и следовало ожидать, советские власти быстро обнаружили моё участие в этих мероприятиях: мне закрыли въезд в СССР. Я узнал об этом, когда пришел в Германии в посольство СССР и сдал паспорт на получение новой визы. Мне его тут же вернули, сказали: «Извините, но вам путь в Россию закрыт. На какое время – не знаем, ничего не можем сказать».
Я уже был в это время заместителем председателя общества «ФРГ–СССР». У нас были отделения по всей стране. Общество возглавлял Леонид Замятин, большой человек в Центральном Комитете КПСС. Когда он приехал в Германию, я обратился к нему напрямую и попросил помочь. И вдруг он говорит мне с улыбкой, совершенно по-свойски: «Не беспокойся, Николашка, скоро все это кончится». И действительно – прошло полтора года, и мне снова дали визу. Я снова поехал в Россию. Это был второй случай, когда мне было отказано в получении визы в СССР, на этот раз почти на два года.

Вскоре Сысоев вышел на свободу и вернулся в Москву. Работал чернорабочим, сторожем. В конце 1980-х годов принимал активное участие в выставках неофициального искусства. Его рисунки стали публиковаться в газетах. В 1989 году он эмигрировал в Германию и жил в Берлине до самой смерти в 2006 году. Все годы в эмиграции я наблюдал его обостренную самоизоляцию от художественного сообщества. В 2004 году в России вышел его альбом «Ходите тихо, говорите тихо: записки из подполья», к которому я причастен. Ныне он популярен в России.
Карикатуры Вячеслава Сысоева, созданные в 1970-х годах, оказались в числе «невыездных произведений», не выпущенных Третьяковской галереей на выставку в Париже «Соц-арт. Политическое искусство из России» в 2007 году.

– И наконец – каково ваше отношение к сегодняшней имениннице – весомой «Биг Ник»?

– Моя книга останется последней в ряду текстов, написанных на русском в моей семье.
Дети и внуки, если станут писать, выберут другой язык. Какой – не знаю, но знаю точно, что не русский…

Первые 100 экземпляров, порадовавшие читателей, авторы считают пробой пера и еще будут вносить в издание дополнения и поправки.

Екатерина Харитонова

Источник: discours.io

“Дискурс” выражает признательность спонсору и издателю книги Льву Свиридову и благодарит за предоставленные фото Людмилу Кудинову.