Салат, нарезанный мелко-мелко

Бела Гершгорин

Фестиваль искусств Линкольн-центра продолжается, являя публике содружество муз и весьма разные лики творчества.

В Театра Джеральда Линча состоялась американская премьера спектакля «К концу земли» по роману Давида Гроссмана. В нем заняты актеры двух ведущих израильских театров – «Габима» и «Камери». Вынуждена сказать сразу: зал, достаточно приличный для колледжа Джона Джея, но не особенно большой, был выбран явно ошибочно:  не вместил многих желающих,  все мольбы о лишних билетиках оказались напрасными.

Светские евреи, в значительном количестве русскоязычные, шли густой толпой: это – об Израиле, это – наше… Ортодоксальных не было:  что ж, оставим каждому свое.

Дивно хороша Земля Израиля, любые декорации поблекнут… Совсем без них, понятно, не обойтись,  но их на сцене – самый минимум, : передвижные белые стены, они же двери, которые сами актеры двигают, резво и нехитро, по-детски  рисуя на них фломастерами: вот дом, вот деревце…  Реквизит – грубые стулья, госпитальные койки, солдатские одеяла, под которые на наших глазах укладываются актеры – сцена первая. И когда действие уже начинается, из динамика звучит просьба приглушить мобильники. Сбоя нет – идея прозрачна: зал и сцена едины, мы из одной истории.

У них у всех троих зашкаливает температура – но шестнадцатилетняя Ора (Эфрат Бен Зур) исхитряется шепотом вести диалог через тонкую стену больничной палаты: знакомится, сыплет вопросами, не боясь, что арабка-медсестра сейчас разорется. И вот уже больным-больной Аврам (Дрор Керен) у ее кровати,  колючка-сабра задирает и задирает его… А потом из-под своего одеяла выползет его друг и одноклассник Илан (Амнон Вольф) – тоже хворый, и приплетется в комнату девчонки  – и начнется безумная история любви, тяжесть которой эти трое будут нести через всю жизнь.

Они оба горели страстью к чокнутой девчонке, ставшей бешеной женщиной – и оба бросали, и опять приходили к ней. Она была женой одного, рожала сыновей от другого – и, оторва-грешница, была матерью всем.

В израильских театрах существует ограничение на допуск к постановкам детей младше определенного возраста – потому актеры, которым около и за пятьдесят, играют самих себя подростками. Но когда на вопрос Оры: «Сколько тебе лет?» – Аврам, явно не юный,  отвечает: «Шестнадцать…» – зритель не кривится от несоответствия, а хохочет, охотно принимая условность: вот так мы, евреи, умеем шутить надо всем, включая собственное старение…

Но как оно накатило, как прошли годы и годы, что следовало за чем, дано узнать далеко не сразу. Вот Ора в той же кофточке и коротенькой юбке, и прическа та же – только она приходит к Авраму уже пятидесятилетней. А он сидит на полу – и болезненно вздрагивает от каждого звука,  речь отрывиста, видеть никого не хочет, а более других – сына Офера. Тот в свое время родился против желания желторотого папочки, потом вырос и недавно вроде как вернулся с армейской службы, но опять оказался призван. И вот Ора, странным образом быстро собравшаяся, направляется в Галилею побродить по горам – и едва ли не силком тащит за собой это недоразумение, шлимазла Аврамчика, который то ли всерьез болен, то ли по-прежнему трусоват… Она кипит: ты отец, ты вроде как должен… Должен – что? Вернуть годы, когда был глуп и бежал, бежал любви,  как бегут смерти? Вернуть домой ребенка, который на дополнительную службу явно напросился сам? Аврама не сдвинуть и домкратом – но есть шофер Сами, Самед, наверное (Гай Мессика…) – верный араб, который повезет хоть на край света. С его помощью Ора и довозит упрямого осла до тропы, по которой наметила идти… И они будут шествовать, слушать птиц, а потом спать в одном спальном мешке,  любя друг друга снова, даже телесная немощь Аврама куда-то денется… Издерганная Ора и странный Аврам. Он не очень помнит, что с ним случилось – так бывает, когда происходит реально страшное: включается механизм благостной амнезии, дабы рассудок не помутился. Он забыл египетский плен, истязания, зрелище отрезанных голов… Но вспомнил, что женщину эту, которая ведет по изумительно красивой тропе,  обожал всю жизнь. И шествуют снова, изредка забегая в сельские магазинчики, чтобы пополнить запасы провизии – только, избави бог, не покупать газет и не слушать радио…

Оно прорывается – объяснение: Ора все чувствует – точнее, предчувствует и бежит от своего одуряющего невыносимого страха. Может, если не быть дома, плохие вести не застанут и обойдут стороной? Израиль – страна, никогда ни на кого не нападавшая и живущая в состоянии перманентной подвешенности, экзистенциальной неопределенности. Бог даровал землю, но забыл дать на ней немножко покоя. Когда Офер, еще не сказавший, что явка временная,  явился домой, Ора кричала в восторге: «Никаких больше транквилизаторов!» Матерям Израиля не разрешено плакать, провожая детей в армию – надо улыбаться, гордиться, желать хорошей службы. А биться о стены можно потом, когда родное существо уже ушло защищать родину. И принимать успокоительные – хоть горстями (любимая моя подружка Ритулька глотает их, по-моему, до сих пор с того дня, как сын ушел воевать в Газу – хотя он, благодарение небу, давно вернулся).

И когда Ора произносит свой истеричный монолог об арабском салате (сто слов в минуту!), левак-автор уступает неподменяемой правде: да, сын-воин любит такой, который следует резать мелко-мелко – и потомков Ишмаэля мальчик-солдат, горько шутит мама, предпочел бы зреть в аналогичном виде. Активный сторонник и защитник арабов Гроссман написал именно так.

Он продолжал работать над своим романом « К концу земли», когда в 2006-м году во второй Ливанской войне погиб его младший сын Ури. Автор, человек нерелигиозный,  странным образом верил  в судьбу и возможность человека ее ублажить либо обмануть: отцу казалось, что, создавая книгу о матери солдата, он неким таинственным образом защитит свое дитя. Увы… Роман «К концу земли» был издан спустя два года после трагедии. К этому времени израильский писатель Давид Гроссман еще не был лауреатом Букеровской премии 2017-го года за свой роман «Лошадь входит в бар», но был уже достаточно известен ранними рассказами, многочисленными статьями, задиристым детективным романом «С кем бы побегать» и откровенно левыми выступлениями по радио – которое давно покинул, протестуя  против каких бы  то ни было ограничений на творческую деятельность журналистов.

Задумаемся: а не все ли нам равно, каких взглядов придерживается писатель – если это писатель,  не ремесленник от литературы? Коммунисты Маркес и Оруэлл (они ли одни…) в этой мысли меня как-то укрепляют. Да, Гроссман выступал против еврейских поселений и ликовал, когда Европейское экономическое сообщество стало клеймить специальным тавром еврейские товары, производимые за «Зеленой чертой». Да, он требовал, чтобы правительство страны легализовало нелегалов из Африки. Откровенная, непробиваемая левизна – но пьеса, поставленная по его роману, оказалась живой, потому что была о живых, пусть и придуманных. Это про любовь, которая непостижима, как непостижим Всевышний. Казалось бы, следуй законам, обзаводись домом, люби ту, которой дал слово – и все будет хорошо. Хорошо не будет. Это абсолютно точно знает Рабби Акива (Давид Биленка) – смешной музыкант-затейник по должности, нанятый для того, чтобы тормошить и подбадривать унылых. За ним ходит по сцене его костюмированный оркестр, все очень веселы – так, что хочется плакать. И кларнет рабби звучит живо, но не радостно…

«Все на свете повторимо…» Царь Эдип, узнавший от слепого прорицателя Тиресия о том, что рок готовит ему убийство отца и осквернение ложа матери, бежал из города, но не спрятался от предначертания. И женщина Ора, в судьбу верящая, но сделавшая попытку поиграть с ней в прятки, не преуспела. Потому, чувствуя неизбежное, она все рассказывала Авраму о жизни сына – много, подробно, и все просила его не забыть  ничего. Так говорят, когда сидят шиву…

Спектакль разрывает сердце. Он несколько сложен для восприятия теми, кто привык к логичной последовательности действия, нет хронологии: сцены связаны между собой эмоционально, ассоциативно. Декорации-рисунки на белых стенах могут показаться минималистским упрощением. Актеры все как на подбор темпераментные, эмоциональные  – но, вынуждена признать, разной степени одаренности:  у одних – разверзающаяся бездна, у других, к сожалению – все-таки прилежное наговаривание текста (не дам себе окаянства указывать поименно…) А вот потрясающий аккордеонист Виталий Подольский ни единой реплики не произносит – но так нажаривает на своем инструменте, что некрепкие стены-щиты грозят обрушиться под ударом мощной чувственной волны…

P.S. И было утро – и был еще один фестивальный вечер – паломничество к зданию  Американского балетного театра, предоставившего сцену Большому Театру. Шло первое действие совершенно упоительного «Укрощения строптивой» – как вдруг в зале раздался малопонятный звук, похожий на сирену. Не так чтоб оглушающий, но слышный и действующий на нервы весьма. Он длился минуту, другую – оркестр продолжал играть, танцоры не прерывали прыжков и пируэтов, но напряжение росло – народ кинулся к дверям. Потом, когда мерзкий звук стих, люди стали возврашаться – но воцарилось смятение, волшебство улетучилось.

В начале второго действия на сцену вышел седовласый Нигел Редден – директор фестиваля. Страшно смущенный, он объяснил происшедшее неполадками в системе пожарной сигнализации, извинялся многократно, воздал артистам хвалу за выдержку…