Тяжкое бремя себя

Александра Свиридова

26 января завершился 25-ый юбилейный Нью-Йоркский Еврейский кинофестиваль. В Линкольн-Центре, в Валтер Рид театре на закрытие дали мой любимый фильм

” Оставленный багаж”. Ему скоро двадцать лет, а я помню, как слушала на премьере создателей. Такого тонкого и пронзительного фильма американский экран не припомнит со времен “Бумажной луны” Питера Богдановича. В кадре — ребенок. Настоящий — маленький, беспомощный и потому – всемогущий. Соблазн открытого явления миру ребенка чреват двумя опасностями: либо ребенок не вытянет роль, либо — взрослые не потянут на его уровень искренности. И если обошлось — удача.

“Оставленный багаж” — фильм голландского режиссера-дебютанта Джероена Краббе, известного кино- и театрального актера, имеющего опыт театральной режиссуры. Лента удостоена четырех наград Международного кинофестиваля в Берлине, включая “Голубого ангела” за режиссуру. В главных ролях — Изабелла Росселлини и Максимиллиан Шелл.

История внешне простая.

События развиваются в 70-е годы в бельгийском городе Антверпене. Есть две еврейские семьи. В одной — папа, мама и восемнадцатилетняя дочь Хая. Папа и мама — пережившие Холокост. На самом деле ничего они не пережили — они забуксовали ТАМ, в том времени, в той трагедии и боли. И продолжают проживать свой личный Холокост не как внешнюю проблему, а как внутреннюю. Они не видят свою девочку, а если и видят, то затылком: лицом они развернуты и обращены в прошлое, где зачарованы своим страданием.

Юная Хая обращена в будущее. Она устала от бесконечных воспоминаний родителей о Холокосте. Учит философию и живет отдельно от родителей. Трогательная, обаятельная, светящаяся изнутри полуребенок-полуженщина, которую блистательно играет молодая актриса Лаура Фрезер. В поисках приработка по рекомендации друга дома, которого играет прекрасный актер Хаим Тополь, приходит она нянькой в ортодоксальную еврейскую семью Кальманов, где пятеро детей и родители — тоже не-пережившие Холокост.

В роли матери — Изабелла Росселини, отца играет сам Краббе.

Джинсовая девочка приходит в ужас от нравов и обычаев дома хасидов. Она уходит в тот же день. И обе стороны уверены, что навеки, но…

Это “но” зовут Симха. Мальчику пять лет. Его играет Адам Монти. Он не разговаривает и писается в штаны, чем вызывает гнев отца и насмешки старших братьев.

Хая возвращается к нему – к его глазам, к которым не вернуться может только камень. Нанимается няней и ходит гулять с новорожденной двойней и Симхой в ближайший парк, где есть пруд, кипит жизнь, в отличие от мертвого дома, в котором запрещены даже игрушки, и разрешено только молиться, ничего не сметь и бесконечно поминать погибших.

И вскоре происходит чудо — «немой» Симха начинает говорить.

Сначала – с утками на пруду, потом с Хаей, потом — потихоньку — с членами своей семьи. И если Хая счастлива слышать голос маленького Симхи, то родители только предъявляют к нему новые претензии…

— Как делает уточка? Кря-кря… И Симха сегодня  сказал “кря-кря”, — радостно сообщает Хая, придя с прогулки.

– И это мой сын, который должен давно задавать мне вопросы на седер?! А он может только “кря-кря”! – гневно восклицает отец в ответ.

Лучезарное дитя не соответствует уровню отцовских притязаний.

Зато два старших сына — молодцы! Они лихо говорят на хибру, демонстрируя отцу свою пригодность носить его гордое имя. И бедному Симхе только то и остается, что снова описаться за обеденным столом, чтоб его заметили…

— Почему же вы так боитесь полюбить собственного ребенка? — кричит Хая отцу Симхи. И тот гонит ее из дома. Успев, правда, сказать ей, что когда ему было столько же, его отца повесили у него на глазах. И младшего брата, который с Симхой на одно лицо…

Хая уходит. Как уверяет мать Симхи, только на неделю — пока уляжется гнев отца. Симху мама выводит на тайное свидание с няней — проститься…

— Не уходи, не сказав “я люблю тебя”! — говорит ему Хая, и рыжий мальчик, болтаясь в руке волокущей его в дом матери, членораздельно произносит: “Я люблю тебя”.

Хая томится в ожидании новой встречи с Симхой, хочет вернуться — ей жалко мальчика. А пока — она снова в своем доме, где её полоумный отец, такой же ребенок, как Симха, только седой и старый, тридцать лет подряд рисует карты и пытается найти место, где закопал два чемодана — свой багаж! — когда бежал из оккупированного города.

– Там книги, туфли, старенькая скрипка и любимая музыкальная шкатулка с вертящейся балериной на крышке, – перечисляет он.

Хая слушает эту историю с момента рождения, но впервые не гневается, а предлагает отцу помощь: они идут вместе искать ТО место…

Многие годы отец тайно копает по ночам, его постоянно ловит и приводит назад в дом полиция, поскольку он то попадает на чужую землю, то повредит какой-нибудь кабель. Мать в отчаянии кричит дочери, что багаж — ни-при-чем!

“Он ищет себя того”…

Хая с родителями больше не спорит.

Сердце разрывается от жалости к этим несчастным людям, и от той меры сострадания к ним, с которой снят фильм. Зритель допущен соглядатаем в тайны поврежденных души и рассудка. Ты проникаешь в пространство чужой шизофрении полувековой давности и вместе с героем НЕ ищешь выхода, а просто бьешься головой о стену и роешь по ночам яму в поисках себя…

Помраченный рассудок седого отца являет Хае ту же незамаранность и чистоту, что и глаза маленького Симхи…

Так проходит неделя. И к девочке Хае приходит тот самый старик, который пристроил ее на работу. И приносит две новости…

Хорошая: отец перестал копать и вернулся в скверик играть в шахматы.

Плохая: погиб Симха.

Он убежал из дома на пруд кормить уток, – так, как всегда делал с Хаей, но – упал в воду и утонул…

Хая несется по улице с открытым, как у рыбы, ртом, в котором ни вдоха, ни выдоха. В доме Симхи ее встречает черная стена привычно скорбно молящихся ортодоксов, один из которых прямо спрашивает, как она посмела прийти сюда?!

Ее обвиняют в том, что она пристрастила ребенка к прогулкам, уткам, живой жизни и вот результат…

Хая пятится, готовая уйти, но мать Симхи идет на нее с ножом…

Это кадр не для слабых, особенно если они не информированы о еврейской обрядовости, как Хая. Блестит лезвие острого ножа, которое скорбящая мать медленно подносит к горлу девочки…

Хая НЕ отстраняется, а мать Симхи рассекает край горловины черного платья, которое сама подарила Хае и рвет его…

Так на похоронах делает рабай только прямым родственникам покойного в знак скорби…

Жест матери Симхи символизирует принятие Хаи в члены скорбящей семьи.

В этот момент начинает плакать строгий отец Симхи.

Крепкий орешек, который всю жизнь гордился тем, что НЕ плакал, даже когда его отца повесили.

Финальный кадр замерзает в глазах: черная глубокая яма могилы, в которую медленно опускается гроб с телом Симхи.

В стык смонтировано — ИЗ глубокой ямы летят комья земли…

Это отец Хаи снова копает…

Почти двадцать лет назад на премьере, Краббе сказал: “Я ставил глубоко человеческую историю о понимании и терпимости, о том, как людям жить вместе и уважать друг друга. Этот фильм не о Холокосте и не о войне — они только фон истории. Он о молодой еврейской девочке, которая хочет строить жизнь на свой лад. Она восстает против людей и мнений. Молодые люди, узнавая себя в ней, знакомятся с прошлым отцов и дедов. Так фильм открывает двери, которые много лет были наглухо захлопнуты”.

“Оставленный багаж” — это прошлое, как подразумевали авторы ленты.

Но каково то будущее, которое оставлено юным?

Из всего многообразия затронутых фильмом проблем, одна проступила с отчаянной очевидностью и затмила остальные: евреи Европы зарывают в землю свое будущее, и роют все глубже в поисках прошлого и самих себя.

Таков печальный итог ленты для меня — зрителя, склонного к обобщениям.

Помимо этого, я отметила следующее.

Первое: эта щемящая лента посвящена глобальной проблеме традиций: что с ними делать — соблюдать или нарушать? Проблему отметили, обнажили и оставили открытой греки, уступая историческую арену римлянам. Очередной век завершен, а даже проблеска в ее решении не наблюдается. Она не поддается решению в аспекте “или-или”. Только путем совмещения: и хранить, и нарушать. Так как если не сохранить, то и нарушить будет нечего.

Юная Хая делает шаг навстречу миру традиций: снимает джинсы, одевает платье с длинным рукавом, входит в мир молитвы и обряда, но все напрасно: энергия живой жизни разводит ее с миром мертвых традиций.

Второе: зрителю впервые за долгие годы предложен “умерший” жанр: трагедия, которая начинается с трагического героя. Трагической героиней делает Хаю наличие трагической вины, которая есть вина и невиновность одновременно и в равных долях. Виновна ли Хая, что Симха погиб?

— Нет, — импульсивный ответ на уровне вульгарной юриспруденции.

— Да, —  так как именно Хая соблазнила ребенка живой Жизнью, в которой есть небо и воздух, река и утки.

Пристрастила к ней, а Жизнь — опасная штука: в ней есть смерть.

Смерть, как остановка сердцебиения есть и в мире хасидов, но там она не так контрастирует с жизнью.

Третье. На экране создан узнаваемый образ функционирующего нациста.

Верного себе и своим идеалам — не раскаявшегося, а сохранившего все  эмоциональные реакции. И предложен новый ход для еврея: бунт. Уже не скот, идущий на убой, противопоставлен нацисту, а сопротивленец!

Бывший нацист служит консьержем в доме, где живет последняя семья хасидов — остальных евреев уже выселили под тем или иным предлогом. Нацист ведет скрытую войну, намеренно создавая проблемы жильцам, и Хая протестует: он заваливает лестницу хламом, чтоб никто не мог спуститься по ней, и блокирует лифт.

Хая — героиня нового времени — спускается с пятого этажа по водосточной трубе на глазах детей. Подавая пример: на каждое “нет”, которое говорят еврею нацисты, еврей может ответить своим “нет”.

И последнее — самое страшное: Хая проповедует любовь.

Во всех известных ей проявлениях: с родителями, молодым человеком, соседкой-антисемиткой — масса партнеров, с которыми она осваивает варианты любовных отношений. Родители ее не слышат, но это не мешает ей любить их. Юноша — несовершенен, но его можно уступить благодарной соседке. Апофеозом взаимной любви становится Симха, которого она тоже учит любить: “Не уходи без “я люблю тебя”

Дитя говорит ей эту фразу, не ведая, что они прощаются навек.

В защиту любви поднят ею бунт в доме Кальманов — об этом кричит она хозяину, когда требует ЛЮБИТЬ собственного сына.

“Любите!” — становится призывом и проповедью.

Традиция ее восходит к временам, когда евреям такую же проповедь принес молодой человек, которого называли философом.
Такая простая вещь стала “Новым заветом”: ВОЗЛЮБИ ближнего своего, как самого себя. Что с ним за это сделали — вспоминать не хочу…

Эта простая параллель делает ленту вариацией на тему Евангелия. А когда допущена такая вольность, как проповедь христианских ценностей в еврейском кино, то уж такой пустяк, как впрямую данный визуальный индекс буддизма, не вызывает ничего, кроме радости: Кальман, повествуя о своей погибшей семье, показывает Хае фото, на котором его погибший брат — копия Симхи. Идея реинкарнации предстает как факт реальности, вне зависимости от того, разделяют ли ее герои.

Такая – экуменическая – авторская позиция вызывает восхищение.   

Во избежание недоразумений — представляю автора:

Джероен Краббе родился в Голландии в голодную зиму 1944 года у еврейской мамы, как рассказал он сам. Мама делала на киностудии субтитры для иностранных фильмов. Детство прошло в монтажной — не было денег на няньку. Краббе пересмотрел сотни фильмов, не понимая ни слова. Стал актером кино и театра. А в 1998-м друг дал прочесть свою новую повесть. И Краббе понял: это ЕГО фильм. Красивый, высокий немолодой актер отважился на режиссерский дебют. По старой дружбе Изабелла Росселини и Максимиллиан Шелл согласились сниматься у него за треть обычного гонорара.

“Когда я закончил снимать, то почувствовал такую усталость, какой не знал никогда в жизни”, — сказал он.

Не мудрено: детство Краббе прошло в Амстердаме под сенью печали и давящей тишины. Он не знал, что именно так выглядит скорбь. Дом был полон семейных фотографий, но когда он тыкал пальцем в снимки и пытался выяснить, кто на них, никто ему не отвечал. Теперь он знает, что это было слишком больно — говорить.

Он выучил имена деда, тетки и других родственников мамы.

Мама оказалась еврейкой, а мрачная тень над ее головой обрела имя “Холокост”.

Из 120 тысяч евреев Голландии 100 000 было уничтожено в концлагерях.

Вся семья матери погибла. 81 человек были одновременно депортированы и расстреляны. Мама уцелела чудом: вышла замуж за нееврея и попала под указ Гитлера, который в своей мудрости позволил евреям из смешанных браков оставаться в Голландии.

К середине 1943 смешанные супружеские пары без детей попали под указ о депортации. Но в тот день, когда маме надлежало покинуть Голландию, родился первенец… В декабре 1944 родился и сам режиссер. Последний поезд с евреями покинул Голландию в сентябре…

Для всех, переживших тот ужас, “быть евреем после войны означает только БОЛЬ”. И так было, как он считает, до самого суда над Адольфом Эйхманом, после которого тишина была нарушена и люди потихоньку начали говорить. Опыт собственной молодости позволил режиссеру глубже проникнуть в тайну вопроса, что это — быть евреем — даже с не-религиозной точки зрения. Ирония в том, что, поднимая эту нелегкую тему, Краббе в своем дебюте невольно вступает в конфликт со своими предками… Первый раз он коснулся темы европейского еврейства в годы войны, когда ставил и играл в спектакле “Дневник Анны Франк” в 1985 году. Там он надел желтую звезду своей мамы…