Улыбка для Алексея

Светлана Храмова

В очередной раз по наклонной вниз, в который раз уже – и знакомое ощущение, что катишься с покатого, невыносимо длинного обрыва, утыканного игольчатыми камешками, вонзающимися наподобие шипов, не пронизывающими, но впивающимися ощутимо. Не падаешь, а именно катишься вниз – ощущение не покидало Марину уже несколько месяцев. Жизненная программа дала сбой, и не собиралась самовосстанавиваться. И реанимировать программу было лень.  

 Пока что еще не время. Пока что еще не предел. Это когда до последней черты докатишься – что-то там случается, щелкает, и решают, куда тебя – дальше в строй, или в отходы, проще говоря, в расход.

 Ну какое еще в расход? раскудахталась ни с того ни с сего, курица, – остановила себя Марина.  Смешно. Завела любимую пластинку, до блеска доведенный, до миллиметра отточенный кульбит – “отвесное падение в депрессию” – и слегка помедлив, Марина с натренированной готовностью проваливалась в нее, как в яму. Но в полете не распластывалась, и приземлялась четко – всеми четырьмя лапами упершись в ямино дно. По графику. У-ух!

 Вначале там страшно, глаза полны отчаяния и боли, а потом осваиваешься, и наружу не тянет. Депрессия как кокон. Обволакивает. Защищает от внешних раздражителей. Потрескавшаяся слюдяная паутина, источник света, поначалу искрится потусторонним солнцем. А со временем мутная делается. Будто в пыли.

 Марина крутила руль то вправо, то влево, нет, меланхолический гон не мешал ей соблюдать правила дорожного движения, мысли свои про отчаяние она думала, но водитель на сбои права не имеет. Это условный рефлекс, пока ведешь машину – действия согласно уставу. Марина хотела бы ехать вот так, никуда не приезжая, не выходя из машины, только останавливаясь на заправках. И спать, наверное, необходимо, и по нужде время от времени, и мыться. Форест Гамп вспомнился, с его пробегом к океану и обратно, и хвост добровольных последователей, вьющийся позади: “Я ел время от времени, конечно, и по надобности останавливался, вы понимаете, и переодевался…” Переодеваться необязательно, никто тебя не увидит, стекла тонированные.  Депрессия улетучится – и я остановлюсь. А еду – значит, не выветрилась еще, проказница, еще жрет меня, как ржавчина позабытую хозяином трубу.

 Ого, насчет трубы как-то неожиданно получилось, это перебор. Марина такого оборота не ожидала от себя, даже зная склонность преувеличивать масштабы своих несчастий и привычку доводить до абсурда любую ситуацию.

  В абсурде есть красота и покой. Только абсурд спасителен. Чем больше абсурда – тем гибче надежда.

  Это кем-то сказано, или Марина прямо сейчас придумала? Неважно, она подъезжала к пункту B, конечной точке пути, корпоративный пикник у Алексея по поводу… Впрочем, повод он не придумал, обещал барбекю и цветы, а ездила к нему Марина, когда по месту жительства становилось невмоготу. Накатывало. И не то, чтобы случилось что-то, нет.

  Но Клаус не появлялся полторы недели, это еще полбеды, они часто расставались на неопределенный срок. Беда в том, что Марина понятия не имела, как к нему относиться, если снова появится. Лучше бы и вовсе про нее забыл. Смысла никакого, речи его скучны и однообразны, секс… О нем лучше вообще не вспоминать. Тут либо дано, либо не дано. Клаусу не дано, несмотря на его улыбчивый заискивающий взгляд и добрый нрав, Марина, правда, стала забывать, в чем именно его добрый нрав заключается. Молчит, мычит, не возражает. Смотрит телевизор, тычет пальцем в айпад, иногда поднимает мутный взор к Марине и складывает губы трубочкой, противно елозя в воздухе округлостью получившейся загогулины. “Слоновий хоботок”, Марина ее называла.

  В общем, пора Клауса послать. Это раз.

Работа в банке бесперспективна, компания вместо того, чтобы разрастаться и соответствовать амбициозным вúдениям Марины, беспрестанно сужается, ощущение, что банк вот-вот закроют. А не закроют – пора валить, смысла в этой работе, как и в Клаусе – ноль. Это два.

  И квартира, в которой Марина проживала – съёмная, деньги седьмой год улетают в трубу. Пора менять, или покупать собственную, страшно подступиться к этому, к переговорам, рискам, поискам района – а у вас велика возможность кражи? – как везде, они отвечают. Это три.

   И годы, годы как птицы летят. Это четыре… Марина досчитала бы и до десяти, но асфальт на парковке заканчивался, она не без труда сочинила умопомрачительную улыбку для Алексея, нахлобучила бледно-лиловую шляпу на самый лоб – жаропышущий майский день! – и вышла навстречу людям.

  Алексей набычился, изображая приветливость, впрочем, для него мимический этикет – мука мученическая, Марина знакома с ним много лет – не так, чтобы близко, но помощь он иногда оказывал. И выслушать может, и деньги ссудить при случае. Действенный дружеский друг. Встречались в городе, где Марина жила, когда Алексей приезжал за какой-то надобностью. Ресторан, новости дня, Алексей мужик основательный. Пообещал – сделал.  В музее бы таких выставлять, по нынешним временам. А сегодня Марина самолично его навещает. Ну, что такого особенного? Депрессия в зените, движение – все, конечная цель как получится.

– Что ты на солнцепеке сидишь? – набросилась Марина с поцелуями. – Я в тень перейду.

– Ни тебе здрасьте, как всегда. – Зато я в такую даль приехала!  – В какую такую даль? Сто километров…  – Двести, ты забыл. Двести по солнцепеку, с остановками дважды из-за пробок, ладно, главное, я здесь. Воды, наконец, можно мне принести? А яблоко? Ты же знаешь, эти ваши шашлыки я внутрь не употребляю. – Для этого она и приехала, понятное дело. Тут можно вволю капризничать, за это ей ничего не будет. И про яму со слюдяной паутиной, куда четырьмя лапами, забыть. И про Клауса, будь он неладен. А с работой и квартирой утрясется как-то.

   Она направилась к длинному столу поодаль, тень от козырька большого здания накрывала сидящих полностью. Шумная тетка во множестве одежд, призванных облагородить ее большое грузное тело, и дядька с разбухшим взглядом пили водку с пивом, изображая повышенную степень опьянения. И еще две-три женские особи виднелись, и паренек. Шестью персонами и махали Марине зазывно, идите к нам, к нам!

   Отродясь никого из сидевших за столом не видела, но людей Марина не опасалась. Обстоятельств места и времени страшилась порою, а людей нисколько.

 

  Ей нравилось подначивать  незнакомцев. Она знала, что провоцирует на раздражение, на хамство – но темных и дураков, а их не провоцировать грех. Межвидовые отношения. Свои на провокации не велись. Скорость выявления своих – штука ценная, согласитесь. А подчеркнутая открытость и легкость общения ускоряет процесс неимоверно.

  Как хотелось вот этого, расслабиться! Чтобы ни тени работы, ни беспокойных планов о смене жилья, ни призрака Клауса с его выпученными глазами, как набычится – из орбит выскакивают! нет, определенно не надо его пускать… – а только стрекот кузнечиков, зной, простые и милые люди, простор! Марина присоединилась к пьющей компании, ничего дурного не подразумевая. Пусть им будет весело, Марине веселья не занимать, при желании.

  – Я марку любого алкогольного напитка по запаху определяю. Могу также сказать, настоящий продукт или паленый. – Громко заявила она, прикрывая ладонью стакан, и на пониженных тонах пояснила, что ни водку, ни пиво пить не собирается, свою дозу выпила раньше.  Годы назад. Финита. Долг исполнен, приговор объявлен, обжалованию не подлежит.  

 Присутствующие почему-то переполошились не на шутку.

– Нет, вы с нами выпейте. Чистый продукт, водка “Абсолют”! – Они гордились выбором. Марина понюхала бутылку, уверенно подтвердила – да, продукт что надо, фирменный! Только я не пью. Вообще не пью. Мне и незачем, я чушь блаженную могу и в трезвом виде нести, не соскучитесь.  

 За столом повисло молчание, но ненадолго, минуты на полторы. Глава семейства принялся рассказывать о судьбе: я в Германию приехал двадцать лет назад (поздно приехал, ему на вид шестьдесят с гаком, и осоловевшие глаза навыкате, чистый Клаус лет этак через …дцать, но коротенький и с пузцом. От пьянства беспробудного пухнет, по всему видать). – Язык тут же выучил, мне и заниматься не пришлось, я немец. Вспомнил материнскую речь (сейчас заплачет, подумала Марина. Воспоминания о матери, несуразное детство, это ж ни конца, ни края!).

– Трудно, понимаю, но в итоге сложилось – и жена красавица, и дочь на выданье, сколько лет малютке?

  Малютка ожила, у нее раскосые глаза, из Казахстана немцы почему-то вынесли не только скорбные подробности бытия, но и поголовную слегка раскосость.

– Мне двадцать пять. Но я не на выданье, меня женихи не интересуют. Изучение языков куда важней. Мы сюда приезжаем, чтобы свободно говорить на языке той страны, которую уважаем. Я говорю по-немецки. Скоро поеду в Испанию, там испанский выучу.

– Испанию тоже уважаете, значит?

– А почему нет? Уважаю, – с готовностью подтвердила девушка. Еще не располневшая блондинка, но склонность к телесам угадывается, освоит она необьятные материнские формы, явно.

– А я вот, – девушка, как вас зовут? не спросила, извините, – по немецки не говорю.

 Имя, автоматически произнесенное молодухой из Казахстана, совпало с восклицанием матери, в результате Марина ничего не расслышала. То ли Эля, то ли Неля, не разобрать.

– Это как это? – охнула мамаша в ужасе. Ломались ее правильные представления о жизни, под корень рубились. – Это как же без немецкого?

– А зачем? – подзадорила ее Марина, вставая из-за стола.

 Окрестности здесь богатые. Раскинуты вширь неосвоенные земли, заброшенные поля, кое-где теплицы. Ей хотелось туда, где стрекот кузнечиков, без водки “Абсолют” в безобразных рюмках. И как они хлещут теплую водку, солнцепек такой! А они пьют и пивом штукатурятся. Или нет, полируются. Бр-р.

  Эля-Неля, дочь семейства, бежала за ней и тараторила недосказанное: я понимаю, это вопрос возраста, молодым язык легче выучить.

– Элечка, – смело выговорила Марина на ходу, – возраст  не только цифра, но и накопленный с годами опыт. История персональная за плечами, цумбайшпиль форэкзампл – Илья Эренбург, “Люди, годы , жизнь”, книга такая есть, не читали? Она по-русски написана, я понимаю, вам неинтересно. Через какое-то время у вас тоже будет своя история, свои люди и годы, и жизнь. В дальние страны едут не только языки изучать. От перемены мест рамки раздвигаются, горизонты расширяются. Картина мира обретает объем. Ладно, вам про это рано. Вы только водку с пивом не пейте, вредно и для памяти, и для красоты. Уж поверьте.

  Часа полтора Марина бродила безо всякой цели. От земли поднимался душный распаренный воздух. Поля, поля, тут суховатые и заброшенные, там днями разрыхленные или свежезасеянные, поросль кое-где пробивается – и никого! Теплицы сколочены наспех, обтянуты прозрачным, но пленка мутная, пыльная. Не проникает сквозь неё сверкание солнечных лучей. Матовость сплошная. Вот и яма, в которую отвесно и четырьмя лапами, такой пленкой обтянута. Беспросвет. И никакой тебе слюдяной паутины, источника света.

 Марину потянуло к людям, пусть что на ум взбредет, то и несут, какая разница. Лишь бы не этот пыльный морок, что покоя ей не дает.

 Назад она почти бежала.

   Перед горделивым фасадом Алексеевой фирмы дислокация столов не изменилась. Все так же сидели гости – кто под прямыми лучами, кто в тени.

  Общительную мамашу лихорадило, лицо ее покрылось красными пятнами от непереносимой муки. Разнервничалась, завидев Марину, так и не успев протрезветь.

 – Нужно уважать страну, в которую приехал жить! Мы уважаем страну! Мы говорим по-немецки!

  Опять двадцать пять – Марина устала.

 – Да я уважаю. И вас уважаю, и мужа вашего, и дочку-красавицу, пусть она и по испански заговорит, гордость для семьи! А у меня в контракте было записано, что язык делопроизводства – английский. Я по контракту и приехала. Но выучу язык, непременно, – миролюбиво добавила она. – Вот домой приеду, и тут же приступлю, обещаю. Мне два часа  домой ехать, я в другом городе живу. Там английский в моде, но ради вас и за идею мне жизнь отдать не жаль, не то что язык Гете и Шопенгауэра освоить. Это само собой, и давно пора.

  Толстуха слегка успокоилась. В общем, семейство уже и впрямь лыка не вязало. Мое равнодушие к немецкому, видимо, было непосильным переживанием. Они засобирались домой, грустя и от количества выпитого, и от обрушившихся на них неожиданностей.

  Ведь семейство в Германии уже двадцать с гаком лет, а вызубрили речевки для отъезжающих, и с них не сдвинулись.

За границей легче освоить язык, говорить на котором необходимо из уважения к чужой стране, которая тебя приютила из милосердия и высоких принципов победившей толерантности. Уважать, не спорить, закон и порядок, новые  рубежи, водка, пиво, погода по сезону, сегодня – солнцепек.

   Лучше бы дочери мужа поискали, пока ее не разнесло окончательно, – подумала Марина и приветливо помахала семейству, отъезжающему в джипе хозяина, за рулем великовозрастный сын Алексея. Всего у Алексея четверо. Он методично изменял жене, а в порыве раскаяния зачинал с нею новых наследников, мечтая о большой дружной семье, и из сострадания к супруге, беспрерывно молящей о младенце, понянчиться. Все это знали.

  Но молчальница Ирина, чем-то похожая на леонардовскую Джоконду, выглядела бесконечно счастливой. Ни проблемы языка, ни уважение к стране проживания, ни другие мелочи ее не интересовали. Она прибирала столы после банкета и улыбалась.

 Марина ей на какое-то время позавидовала, как завидуют иногда сытой пятнистой корове, равнодушно перебирающей бархатными губами на сочном бескрайнем лугу.

  С Алексеем они попрощались наскоро. Марина его приобняла, прильнула к нему минуты на две. Никакого интима, крепкое плечо друга ощутить. Чуть не разревелась.