Воспоминания о белорусском терпении

До самого последнего времени белорусы славились своим долготерпением и покладистым характером. Но, как когда-то писала газета «Правда», клеймя «антисоветских отщепенцев» типа Солженицына, «терпение советских граждан не безгранично». Чашу терпения белорусских граждан исчерпал «забронзовевший» в своем вечном правлении диктатор, и они восстали – по крайней мере, какая-то их часть, оппозиционное меньшинство. Сможет ли оно, это молодое и решительное меньшинство, увлечь за собой остальных белорусов с их традиционной терпеливостью – большой вопрос.

В этой связи вспоминаю один эпизод. Дело было в Гродно, куда я попал во второй раз. Первый раз я был там в далеком детстве, вильнюсским школьником: нас возили туда на экскурсию, и для нас этот город имел литовское название – Gardinas. Как-никак, эта земля когда-то входила в Великое Княжество Литовское, потом в польско-литовскую Речь Посполитую, потом в Польшу – вплоть до аннексии Сталиным восточных польских земель в 1939 году в рамках пакта Молотов-Риббентроп.

На этот раз, где-то в конце 80-х, я приехал в Гродно в качестве столичного гостя. В Москве я работал журналистом, дослужился до руководящих должностей, а в Белоруссию приехал проводить «круглый стол» с поляками из «братского информационного агентства».

После завершения симпозиума нас посадили в автобус и повезли за город, на лоно природы. Чирикали птички, под горкой журчала речка, шумел сосновый бор. Длиннющие столы были накрыты гаргантюанским количеством всякой снеди: утки да гуси, пороси да караси – хватай да в рот неси. Что присутствующие и начали с ходу делать, сопровождая это сумбурными тостами локального масштаба: через каждые два погонных метра стола – свой тост. Народу собралась тьма – больше половины присутствующих мы не видели в дни симпозиума и не знали, к чему и какое они имеют отношение. То не соколы слетались на халяву погулять…

Затем руководящие белорусские товарищи из Минска стали наводить порядок, стуча ножами по граненым стаканам. Это были, как сейчас помню, те самые, загадочного происхождения, граненые стаканчики, которыми всегда отмеряли семечки на рынке бабки в платках и плюшевых жакетах, – не стандартные граненые емкостью 250 г, а усеченные, граммов на 150.

Произнеся первый, объединительный тост, самый главный из минских товарищей передал инициативу местному гродненскому руководству, и во главе стола воцарился исполинского роста мужик с горящими глазами и развевающимися волосами. Это был первый секретарь Гродненского не то обкома, не то горкома партии – сейчас уже не помню, ну, да суть не в этом.

«Петр Первый!» – вполголоса сказал я приятелям-москалям, и те подтвердили сходство. «Кликуха» прилипла.

Петр Первый спуску не давал никому. Он заставлял поляков (которые как нация, кстати, не так уж и слабы по части выпить), и нас вместе с ними, каждый раз пить до дна. Обслуга, коей была целая рать, наливала под бордюр, как только пустела посуда, и Петр Первый сразу произносил следующий тост. За мир и дружбу, за Польшу и Беларусь, и Россию-мать туда же, за силу печатного слова и за журналистов как профессию, к коей принадлежал «великий вождь мирового пролетариата». (На тот момент от «великого вождя» в Гродно еще не отреклись, хотя в Москве уже вовсю бушевала горбачевская гласность). Иногда гродненский император запевал песню и велел всем подтягивать, да погромче.

Битва с зеленым змием вскоре изнурила многих бойцов. Кое-кто пал на поле брани и был оттащен с передовой в тыл, на отдых «под сосною, под зеленою». Другие пытались сопротивляться и еще оставались в сидячем положении. Я сохранял сознание лишь потому, что неоднократно проявил неуважение к Петру Первому и демонстративно не выпивал до дна. Петр сердился, кричал, я огрызался, и он в конце концов оставил меня в покое как безнадежно испорченный экземпляр столичной номенклатуры.

Ближе к концу бурного застолья гродненский диктатор чуть-чуть отпустил вожжи и стал предоставлять слово гостям – до этого он был «тамадой-солистом». Дошла очередь и до меня. Я должен был что-то сказать после самого Петра, и его речь всколыхнула во мне бурю негодования – уже без юмора, без шуток. Дело в том, что Петр Первый произнес примерно такую речь:

«Вы знаете, дорогие гости, что Гродненская область была в числе наиболее пострадавших от аварии на Чернобыльской АЭС в 1986 году. Конечно, авария затронула и нашу окружающую среду, и здоровье наших людей. Но мы не жалуемся, не бьем челом Москве, не требуем покарать виновных, а нас самих облагодетельствовать. Главная черта белорусского национального характера – терпение. Мы мужественно преодолеваем трудности вместе со всей советской страной и попусту не ноем».

Кипя от возмущения, я сказал ответное слово о том, что терпение – не всегда добродетель и что в отношении белорусского народа наш хозяин, к счастью, наверное, ошибается: здесь есть народные движения, которые активно протестуют против замалчивания последствий чернобыльской трагедии и требуют в духе гласности обеспечить гарантии ее неповторения.

Этот тост белорусская номенклатура встретила тяжелым молчанием. Упоминание «народных движений», под которыми подразумевался в первую очередь антисоветский Народный фронт Беларуси, было для них недопустимой крамолой. Но в духе превозносимого Петром Первым долготерпения они стерпели обиду. Петр Первый, правда, рванулся, сверкая очами, но его осадил, потянув за выбившийся из брюк подол рубахи, главный начальник из Минска. Выпили, закусили, и за столом вновь воцарился мир.

Воцарится ли мир, и какой именно мир, в Беларуси, когда закончатся нынешние протесты, никто не берется предсказать. Но нельзя исключить, что накопившийся в котле белорусской терпеливости пар может рвануть так, что крышка с уцепившимся за нее батькой Лукашенко улетит далеко-далеко, куда-нибудь в Пекин.