Холодный огонь Элема Климова

«Когда я был маленький, у меня тоже была бабушка». «А чевой-то вы здесь делаете? – Да иди, иди отсюда».

Я всегда любил этот прелестный фильм про упрямого пионера-диссидента Костю Иночкина и душевнейшего бюрократа, директора лагеря Дынина, для наглядного образа которого у артиста Евстигнеева даже голова немного вытянулась как дыня.

Комедия «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен» сразу же вывела начинающего режиссера Элема Климова в лидеры молодого кино. Тогда не все разобрались, думали, что все просто смешки, животики пощекотать. А там пионерлагерь оказался очень похож на советское общество, и огромная процессия в виде вопросительного знака читалась чем-то пострашнее посевовского самиздата. Такое сатирическое кино, если бы его не придушили добрые люди из эшелонов власти, могло бы стать завязью русской новой волны наподобие чешской, практически одновременной.

Но для меня, тогда мало что понимавшего (1963-64 гг) ученика 6-й английской спецшколы Москвы, фильм Климова был интересен, в первую очередь, скрытой публике производственной ипостасью. Наша школа была «образцово-показательной», в одном классе со мной учились будущие режиссеры Карен Шахназаров и Илья Фрэз-младший, сын директора ст. Горького Бритикова, дети высокопоставленных чиновников. Но мы все страшно завидовали другому нашему однокласснику Юрке Бондаренко. Долговязый, конопатый, взъерошенный, как бы сейчас сказали, фактурный, он сыграл в трех фильмах, включая фильм Климова. Вот повезло пацану! Шутка сказать, исчезал с уроков на несколько недель, и никто его не ругал, наоборот, им в школе гордились.

Через много лет я встретил Юрку в метро. Художник, график, оформитель книг. И все. Никакого кино.

А вот Элему Климову, о котором сегодня речь в связи с юбилеем, кино хотелось снимать. Но второй фильм «Похождения зубного врача» по сценарию Володина оказался заметно слабее «Добро пожаловать». Да еще к тому же начальники углядели в истории дантиста с волшебными руками сатиру на общество, а это страшней пистолета. Фильм долго мордовали, не выпускали, потом выпустили ограниченным тиражом. Только в 1987 году ему дали зеленую улицу.

Опальному режиссеру изредка давали снимать сюжетики для «Фитиля» (запомнился Ширвиндт в образе отца-одиночки). Очень популярный коллажный фильм «Спорт, спорт, спорт» дал ему возможность поиграть мускулами монтажной эксцентрики. Он доделывал с Марленом Хуциевым и Германом Лавровым документально-архивное публицистическое эссе Михаила Ромма «И все-таки я верю».

Но главная боль, главная эпопея жизни и творчества Климова – «Агония». Годами, десятилетиями он мыкался с этим проектом. Сценарий про Распутина и царскую Россию кануна революции то утверждали, то снова клали под сукно. И когда фильм был снят, партийные цензоры ужаснулись. При царе точь-в-точь как у нас: цинизм, коррупция, лизоблюдство, ложь, разврат.

С годами – скажу спорную вещь – картина для меня пожухла, карикатурность и дидактичность лезет из всех дыр, как-то уж очень назойливо муссируется мысль – сатрапы и авантюристы довели страну до края, и большевизм в результате неизбежен. Да еще цитаты из Ленина – как головой в пол перед иконой.

Параллельно экрану увлекательно и драматично  развивался другой, жизненный нарратив про Климова. В середине 80-х он стал лидером киношной перестройки. Вернее, его вытолкнули в кружок света на манеже. Как альтернативу осточертевшим «генералам» от кино во главе с Бондарчуком и Кулиджановым. Как человека честного, незапятнанного, прямого. Наша гильдия (кинокритиков) весной 86-го устроила бучу на выборах (благодаря тихому киноведу Божовичу), снежный ком вольтерьянства прокатился по другим гильдиям и уже в виде огромного, неостановимого шара вкатился на три дня в Кремль, где проходил 5-й съезд кинематографистов СССР. Чекисты, охранявшие входы-выходы, окаменели от ужаса: таких крамольных речей здесь никогда не слышали. Севрюга и салями в банкетном зале заветрились, несмотря на то, что блюда накрыли салфетками – регламент финального заседания превысили на три часа. Когда измученные революционеры и их развенчанные коллеги-недруги заполнили зал и воцарилась тишина, новоизбранний глава союза Климов взял рюмку и, помолчав, сказал: «Видит бог, я этого не хотел».

А ведь как в воду смотрел Элем Германович. С должностью пришли искусы, интриги, раздоры. Нет, конечно, якобинцами с Васильевской улицы сделано было многое: сняли запрещенные фильмы «с полки», превратили Дом кино в подобие Гайд-парка, сменили везде киношное начальство с пропартийного на антипартийное. В общем, кто был ничем, стал всем. Но власть коварная штука, и сказку про превращение дракона знают все.

Климова стали обласкивать, облизывать, восхвалять. Выдержать такое порой труднее, чем гонения и критику. Климову вообще была свойственна жесткость и временами истеричность. И эти не лучшие свойства его характера я испытал на своей шкуре.

На Московском кинофестивале 1985 года я работал главным редактором «спутника МКФ» – ежедневной газеты фестиваля. Адова работа, причем платили гроши, сейчас уже дураков нет, а тогда водились, один уж точно. В одном из номеров профессор Вайсфельд, старейший киновед, милый человек, написал статеечку про то, как Лариса Шепитько (к тому времени уже погибшая жена Климова) ездила в Америку, и там, в Калифорнии, ей оказал гостеприимство Фрэнсис Форд Коппола, в доме которого она переночевала.

На следующий день мне спозаранку звонит зампред Госкино Костиков и орет матом: «Ты с ума сошел! Что печатаешь! Что Лариса переспала с Копполой?! Климов грозит снять свой фильм («Иди и смотри») с конкурса и устроить скандал на пресс-конференции».

Я в ужасе звоню Вайсфельду. Тот потрясен домыслами: откуда Элем это взял? Ну, заночевала, Коппола не бедный, может разместить гостей. Что за бредовые мысли?!».

Еле отбились, успокоили мэтра. Но нервы помотал нам здорово.

Он, конечно, очень любил Ларису. Страшно переживал ее трагический уход. Доделал бережно ее «Прощание» по Распутину. Снял щемящий фильм «Лариса».

А «Иди и смотри» – великий фильм. Единственный у него великий фильм. Зло в трактовке Климова – самое страшное зло во Вселенной, до озноба, до озирания через плечо, до судорог. Я не могу заставить себя смотреть последние сорок минут. Чертова сила искусства. Один раз видел. И все, больше не могу. Мальчик-старик, не решающийся выстрелить в финале в изображение младенца Гитлера,  ищет ответа на вопрос: может ли Добро «немножечко» сотворить Зло, чтобы в результате искоренить последнее как антитезу себе.

Не случайно Климов так хотел поставить «Мастера и Маргариту». Не получалось. Сценарий не получался. Он пил, впадал в депрессию. Я видел его таким, сломленным, нервным, деморализованным, падающим в пике, в Каннах и Нью-Йорке. Не хочу здесь об этом.

Студенческая его короткометражка, снятая во ВГИКе под сильным влиянием итальянского неореализма, называлась «Смотрите, небо!».

И я будто слышу неповторимую интонацию Элема Климова.