Знаки

Юрий Фридман-Сарид

Жизнь часто посылает нам знаки. Большей частью мы не замечаем их, не читаем и проходим мимо. Иногда мы осознаем это задним числом: вот, был же знак, как мог я его не понять! И совсем уже редко даются знаки настолько отчетливые, что не прочитать их уже невозможно…

В какой-то момент жизни моя всепоглощающая любовь к боевым искусствам, которой я заболел в четырнадцать лет и которая, видоизменившись, пребудет со мной до конца, – начала остывать. Мне было уже хорошо за пятьдесят. Я не превратился в «усталого мастера», как иронично называл самодовольных, все уже постигших тренеров мой друг Игорь Гусев, редактор рижского журнала «Кумитэ», – я не был мастером и не считал себя мастером. Были ученики, была школа, я с радостью шел на тренировки, интересовался другими системами и школами, – но детский восторг перед искусством боя, восторг битого-перебитого задохлика, которым я был когда-то, – уже ушел. Все чаще вспоминались слова учителя, что с возрастом так и должно происходить. Меня все больше интересовала другая сторона восточных учений – медицина. Целительство. Воистину, «время убивать – и время исцелять»… Какие-то основы восточной медицины у меня были. Было самообразование, были уроки по медицине в обучении боевому искусству, обязательные в каждой серьезной школе. Но сейчас как-то само собой начали возникать люди, у которых можно было чему-то научиться. Иногда мы просто общались – то, что это была учеба, я понял гораздо позже.
Я подружился с живущим в Риге удивительным монгольским целителем Ганцогом – насколько слово «подружился» может быть здесь уместно. Он регулярно «подкачивал» меня – для профилактики и омоложения, – и в какой-то раз отказался брать с меня деньги за сеансы. Он начал объяснять мне, как именно работает и что делает – раньше такого никогда не было. Ганцог едва говорил по-русски, но каким-то образом я понимал все, что он хотел мне сказать. Когда у целителя брали интервью для газет, он просил меня подойти, и я «переводил» журналистам его слова, а Ганцог кивал и улыбался своей детской улыбкой. (Незадолго до моего возвращения в Израиль, когда начались в организме явления непонятные и удивительные, я поехал к нему спросить, что вообще со мной происходит. Ганцог посмотрел куда-то над моей головой и спокойно сообщил: «У тебя открылось. Ты теперь можешь лечить. Только подумай, нужно ли тебе это…»). Но сегодня рассказ не о нем…

У меня был контакт с Рижской буддийской общиной (тибетского направления буддизма), куда регулярно приезжали ламы-целители, – невысокие счастливые люди в пурпурно-желтых одеяниях, выглядевшие максимум лет на тридцать в свои пятьдесят-шестьдесят, – с гладкой, без морщин, кожей и без единого седого волоса. Латвийские буддисты верят, что Латвия кармически связана с Тибетом. Может, и так, – на сегодняшний день Далай Лама уже четырежды посещал Латвию, и думаю, что это совсем не случайно. Контакт сообщил мне, что в ближайшее время состоится двухдневный ретрит, семинар, по лечебным тибетским практикам. Ретрит должен был проводить Нубла Кончог Тензин Ринпоче, «Драгоценный на Западе», – лама очень высокой ступени посвящения, – недавно, по словам контакта, закончивший четырехлетнее отшельничество в пещере и спустившийся к людям для дальнейшей передачи учения. Ретрит не афишировался – о нем знали только члены общины, ну, и отдельные доверенные товарищи. Стоимость участия в ретрите была вполне приемлемой, – правильные буддисты, как известно, народ небогатый, – и я с радостью вписался.
Ретрит проходил летом, на природе, в гостевом доме, – бывшей усадьбе, а в советские времена – ведомственной турбазе. Впрочем, она и выглядела, как турбаза, – с тех лет мало что изменилось. Усадьба, муйжа, располагалась на берегу озера, – одного из многочисленных чудесных латвийских озер, чью прохладу я с тоской вспоминаю на нашей адской израильской сковородке. Публика на ретрит собралась довольно разношерстная. Было некоторое количество явно шизанутых личностей, без которых никогда не обходятся подобного рода собрания; большинство, впрочем, выглядело вполне нормально. Мне, собственно, было все равно: не было никакого желания общаться и завязывать знакомства.
Вечером, накануне ретрита, я прошелся по берегу озера и встретил самого Ринпоче, в сопровождении еще двух монахов и руководителя общины – их разместили в отдельном домике, поближе к воде. Неожиданно для себя, я подошел поздороваться. Они, улыбаясь, приветствовали меня традиционным жестом, который я повторил, довольно-таки неумело. Кто из троих монахов был Ринпоче, было понятно сразу, хотя на всех были одинаковые пурпурно-желтые ткани: «короля играло окружение». Как и все тибетцы, он был невысоким, среднего телосложения и совершенно неопределенного возраста. Веяло от него покоем и умиротворением, и было еще какое-то непонятное ощущение свежести, которое мне запомнилось. Я отошел и еще раз посмотрел на них со стороны. Тибетские ламы, – в декорациях советской турбазы и на фоне латвийского пейзажа, – выглядели совершенно сюрреалистично; впрочем, сюра в моей жизни было предостаточно…
Проблемы, и неожиданные, возникли у меня с утра, с самого начала ретрита. Занятия проходили в раскинутой на поле, в некотором отдалении от озера, большой парусиновой палатке, где помещалось человек шестьдесят, – а то и больше, – участников. Над головами был тент, защищавший от дождя и солнца; были и парусиновые стенки-боковины. Сейчас, поскольку дождя не было, эти боковины свернули. В одном конце палатки был устроен небольшой помост для Ринпоче и монахов; занавес за их спинами был украшен буддийской символикой. Напротив помоста стояли ряды стульев для слушателей, и на каждом стуле уже лежал приготовленный набор материалов для ретрита: листочки с изображением будд и бодхисаттв, мандалы для медитаций и тексты мантр и молитв. Мы расселись. Руководитель общины произнес вступительное слово, подчеркнув, какая честь оказана Рижской сангхе, представил Ринпоче и предложил прочитать совместную молитву, медитируя на одно из этих изображений. И тут я почувствовал напряг.
Я не был выполняющим заповеди религиозным евреем, далеко нет. Моя внутренняя религиозность была, наверное, далека от иудаизма. Я по минимуму соблюдал кашрут – разделял молочное и мясное и не ел свинину; в праздники ходил в синагогу – «обозначить присутствие» и повидаться со знакомыми; постился в Судный день, Йом Кипур. Это было все. Но чтение буддийской молитвы четко и недвусмысленно укладывалось в понятие «авода зара» – служение чужим силам. Идолопоклонство. Одно дело – не соблюдать свою традицию, и совсем другое – читать чужие молитвы. При всем моем давнем интересе и уважении к буддизму – здесь была граница. Неожиданно для себя самого, я собрал все листочки, положил их на свободный стул, – лицевой стороной вниз, – и, закрыв глаза, прочитал на иврите благословение и начало молитвы Шма: «Слушай, Израиль: Господь – Бог наш, Господь один!». При этом какая-то отслоившаяся часть моего сознания пребывала в изумлении от того, что я делал…
Ринпоче начал лекцию. (Нам повезло с переводом: переводчица, молодая красивая бурятка, говорила на прекрасном русском языке и при этом полностью ориентировалась в материале, в буддийских понятиях и терминологии. Непростая была девушка.) Прежде всего Ринпоче объяснил, что учение буддизма – это не религия в привычном понимании этого слова, а философия, причем практическая, и буддийские практики не противоречат никакой другой религии, так что верующие других конфессий могут не беспокоиться, что нарушают свои каноны. После этого вступления он перешел непосредственно к тибетской медицине.
Честно говоря, я был в шоке. У меня было полное ощущение, что лама обращается непосредственно ко мне, – при том, что сидел я где-то в задних рядах, и в мою сторону он не смотрел. Я до сих пор не знаю – то ли Ринпоче всегда начинал свой лекции с такого вступления, то ли он услышал меня и решил успокоить. (Знаю, что это возможно, – тот же Ганцог демонстрировал мне чтение мыслей, да и не только он).
Его слова действительно успокоили меня, и я полностью погрузился в материал, – действительно, очень интересный, – стараясь запомнить и законспектировать как можно больше. После нескольких часов интенсивной работы, когда все начали уже уставать, был объявлен перерыв на обед. Перед уходом я собрал все листы с буддийскими текстами и изображениями, положил их на свой стул и придавил сверху общей тетрадью, в которой вел конспект. Листочки эти были мне не нужны – я просто решил сохранить их на память.
Обед, за длинными столами на открытом воздухе, был строго вегетарианским, что вполне меня устраивало – не было проблем с кашрутом, которые постоянно возникали у меня в Латвии, если я не ел дома. Когда, пообедав и отдохнув, мы возвращались к месту учебы, я снова почувствовал беспокойство. Я твердо решил не принимать участие в буддийских ритуалах, – и тем не менее… Меня удивлял сам факт того, что меня это беспокоит, – раньше подобного рода проблем просто не возникало. А сейчас я чувствовал, что есть какая-то очень тонкая, невидимая граница, которую я ни в коем случае не должен переступить. Повторяю, мне действительно была интересна восточная философия – буддизм, даосизм, йога; все, кто серьезно занимался восточными единоборствами, в той или степени соприкасались с этими учениями. Сейчас мне была очень интересна их медицина – но я спрашивал себя, правильно ли я делаю, что нахожусь здесь…
Погруженный в эти мысли, я кружил рядом с палаткой, и вошел, когда почти все уже сидели на своих местах. В этот момент с озера подул сильный ветер, скорее, – порыв ветра. День был солнечный и тихий, но сейчас погода, как это часто бывает в Латвии, начала меняться. Я подошел к своему стулу. На нем оставалась только моя тетрадь с записями. Все листы с буддами, мандалами, мантрами – унесло ветром.

Я получил ответ, ясный и недвусмысленный…